Книга Призванный хранить, страница 70 – Николай Буянов

Он сел и мучительно отвёл взгляд. И, поколебавшись, сухо проговорил:

— Я тебе не нравлюсь.

Асмик промолчала.

— Или... — Антон нахмурился. — Ты кому-то обещана? Баттхар, да? Всё дело в нём?

— Баттхар? — Она удивилась.

— Ну, вы вчера с ним возле реки... То есть, я хочу сказать, долго стояли вместе. Я не слышал, о чём вы говорили, просто подумал... — Он окончательно запутался и смолк.

Асмик надела платок, поправила сбившуюся одежду и покачала головой.

— Баттхар... Несчастный мальчик. Мне его жалко.

— Вот как?

— Он ведь сын царя. А вынужден скрываться на собственной земле, как вор.

Такой взгляд на вещи не приходил Антону в голову.

— Ничего, — буркнул он, пряча досаду. — Доставим его в Тебриз, женится он на своей дуре-царевне, два народа объединятся и выгонят Тимура взашей. (А выгонят ли, мелькнула мысль. Насколько я помню историю, он будет властвовать на Кавказе ещё три десятка лет, вплоть до своей смерти. Неужели и мне ждать так долго?)

— Ты поможешь Баттхару? — вдруг тихо спросила девушка. — Правда, поможешь?

— Куда ж я денусь, — вздохнул Антон.

Аккер умывался недалеко от хижины: по его голому торсу стекала вода. Антон бросил взгляд на тонкую ледяную корку в кожаном ведёрке и мысленно прикинул температуру «за бортом». Неслабо.

— Что сегодня будем делать? — спросил он.

— Пришёл монах из нижнего селения, — сказал горец. — Он восстанавливает молельню на перевале. Я обещал помочь ему.

Монах, вспомнил Антон. Понятно теперь, откуда мёд.

Молельня оказалась не молельней, а настоящим маленьким храмом — древние строители, жившие в когда-то существовавшей здесь несторианской колонии, возвели его на специально отрытой в склоне горы площадке. Крутой склон переходил в узкую седловину меж двух каменных вершин-великанов: Восходным Сентимом и Заходным. Оттуда, с седловины, если верить Аккеру, лет десять назад и сошёл мощный селевый поток, сметя на своём пути несколько глинобитных домиков, начисто уничтожив караванную тропу и задев этот храм, который, однако, выстоял перед стихией, хоть и изрядно пострадал: крыша обрушилась внутрь, и правый придел вместе с частью стены будто срезало гигантским ножом. Но даже сейчас, израненный, без купола и со стыдливо обнажённым нутром, храм был красив: гордый, величественный и словно невесомый, как будто неизвестный зодчий колдовским приёмом заставил кирпичную кладку парить над землёй.

Тропа поднималась мимо каменных гробниц, увенчанных тяжёлыми известняковыми плитами. Некоторые плиты были сдвинуты с места, некоторые — расколоты; то ли сель постарался, то ли грабители...

— Грабители, — нехотя подтвердил Аккер. — Однажды я поймал одного — он был так увлечён, что не услышал, как я подошёл.

— И ты его... — ахнул Антон, уже знакомый с суровым нравом горда.

Тот хмыкнул:

— Нет, не убил. Правую кисть отрезал — теперь по могилам лазать охота пропадёт.

Лоза с царевичем убежали далеко вперёд. За время путешествия они сблизились, и если и подначивали друг друга, но необидно, вполне по-дружески. Впрочем, чему удивляться: они же приблизительно одного возраста. Тинейджеры, как сказали бы в родном столетии Антона. Сам-то он чувствовал себя рядом с ними почти стариком...

Он в задумчивости побродил меж могил. Видно было, что хоронили здесь на протяжении многих веков и по обычаям разных народов. Он отнюдь не был специалистом в археологии (вот была бы тут Динара — наверняка выдала бы целую лекцию экспромтом), но, наверное, тот, кто послал его сюда, позаботился вложить в голову некоторую сумму знаний. Захоронения хевсуров и абхазцев — в виде квадратных ящиков из известняковых плит — соседствовали с картвельскими земляными курганами, по краям которых торчали обломки давно сгнивших копий, а христианские распятия — с выбитыми на камне изображениями угрюмого Барастура, осетинского владыки загробного мира... Динара как-то раз упоминала, что на втором курсе ездила на раскопки куда-то в этот район...

— Я думал, здесь деревенское кладбище, — вполголоса заметил он.

— В этой стороне — деревенское, — подтвердил Аккер, — а в той — караванщики, что погибли под обвалами или лавинами. Этот перевал коварен, каждый год забирает по десятку человек.

— И всё равно здесь ходят? — удивился Антон.

— А куда деваться? Самый короткий путь в долину... Поторопись, чужеземец, нас уже ждут.

Антон присмотрелся. Впереди, возле храма, стоял монах в тёмно-коричневой хламиде, подпоясанной кручёной верёвкой. Лицо его скрывал длинный куколь, надвинутый на самые глаза.

— Не говори с ним, — предупредил Аккер. — Он то ли немой, то ли связан обетом молчания. А может, просто не понимает нашего языка. Мы объясняемся знаками.

Храм внутри казался больше, чем снаружи. Антон вошёл в дверной проём, едва не споткнувшись о какую-то железку, увидел лик на уцелевшей стене, возле каменного алтаря... Рука сама собой поднялась осенить себя крестом — вроде бы никогда не отличался особой набожностью, да и родители, с одинаковой мягкой иронией относившиеся и к Богу, и к партии (не говоря уж о всяческих новомодных демократических течениях), благополучно опустили этот момент воспитания. А вот поди ж ты...

Фреску писал, безусловно, истинный мастер, каких мало. Да и на фреску в обычном понимании это было не похоже: тонкая игра света и тени рождала у Антона ощущение, что перед ним — раскрытое настежь окно в какой-то зачарованный сад. Казалось, можно было почувствовать слабый ветерок из сопредельного мира. А протяни руку — и рука не встретит преграды.

Оттуда, из окна, мудро и немного печально смотрела женщина. Время и стихия изрядно попортили роспись: десяток лет сквозь обрушенный купол хлестала вода, валил снег и жарило безжалостное горное солнце. Краски выцвели, штукатурка местами обвалилась, оставляя серые выбоины, похожие на следы артобстрела... И всё равно — женщина была прекрасна.

Сентинская ^[23] Богоматерь, всплыло откуда-то название. Большие выразительные глаза под тонкими, полумесяцем, бровями, воздетые вверх ладони — будто подставленные ветру или солнечным лучам. Или — защищая кого-то.

— Помогай, — вывел его из задумчивости голос Аккера. И Антон стал помогать.

Сперва было тяжело — пока тело не вработалось. Каждая жилочка со вчерашнего дня ныла, и неотступно преследовала мысль об Асмик. О её глазах, глянувших в упор, будто окативших волной с ног до головы — то ли льдом, то ли крутым кипятком... О её губах, которые неожиданно стали бледными, почти белыми, словно Антон не обнял её, а ударил вдруг ножом в живот.