Книга Сеть паладинов, страница 111 – Глеб Чубинский

— Я, — начал он, — я хотел сказать, мадонна, что вы можете быть в полной уверенности насчёт безопасности Ильи. Мы с монахом условились, что его поместят в Аркадийский монастырь. Это не только самый надёжный монастырь на острове, но и самый богатый и самый блестящий. Кроме того, никто никогда не узнает, кто он на самом деле. В этом я ручаюсь. Так что на острове он будет в полной безопасности. И получит прекрасное пристанище и образование.

— А сам остров... надёжен? — спросила она с сомнением.

— Хм., хм... — Джироламо откашлялся. — Будем молиться об этом.

Он понимал, что она знает: Кандия — лакомый кусочек для османов, и в случае войны она первая станет объектом турецкого нападения.

— Будем молиться, — как эхо повторила Елена.

— Но в случае малейшей тревоги я сразу перевезу его в Венецию, — поспешил заверить Джироламо. — Наши люди получили указание немедленно забрать мальчика с острова. Вы же знаете, перебросить сейчас его на Балканы или в Грецию, где ещё есть православные монастыри, — очень опасно. Эти земли под турками. И в случае любого обнаружения... Кроме того, мы должны позаботиться, чтобы кто-нибудь снова не захотел использовать его в качестве своего знамени. Поэтому самое спокойное — это оставаться в границах венецианских владений. Кандия — большой остров с большим населением. Здесь живёт двести тысяч человек! Здесь укрыться легче. А в самой Венеции... — он замялся: ему показалось, что она не слушает его.

— Что в Венеции?

— Мой хозяин... человек, у которого я служу, считает, что сейчас скрываться вам вдвоём в Венеции тоже опасно. Может быть, чуть позже. И потом, возможно, ещё одно условие, — он опять смущённо посмотрел на неё, не решаясь продолжать деликатную тему.

— Продолжайте, — подтолкнула она.

— Понимаете, мадонна... Италия — это католическая страна, которая почитает святого отца в Риме. Самое надёжное и безопасное было бы, если бы мальчик был католиком. И, может быть, и вы... Тогда мы смогли бы упрятать вас так надёжно, как нигде. Вы могли бы быть всегда вместе и рядом. И никто никогда, по крайней мере до тех пор, пока вы этого не захотите сами, не смог бы вас найти.

— Понимаю, — кивнула она.

Он ждал. Он понимал, что это деликатный вопрос веры, которого он никогда ещё не касался в разговорах с ней. Он понимал, что если бы ему кто-либо предложил отречься от его веры по любым причинам, он бы убил наглеца на месте.

Женщина опустила глаза. Она думала совсем о другом. Она уже была мусульманкой. Но втайне не отреклась от своего Бога и теперь вернулась к Нему. Она знала, что, оказывается, если ты сохранил своего Бога в сердце, Он не отвернётся от тебя, даже если ты вынужденно примешь чьи-то ритуалы. Лишь бы ты сохранил Его в своей душе! И она могла бы смириться ещё с чем-нибудь для спасения сына. Но она подумала об Илье, а точнее о том, что он. Бог даст, совсем скоро станет взрослым, и тогда он сам будет решать, какой жизнью ему жить — потребовать ли своё право на трон громадной империи или смириться с судьбой беглеца. И она понимала, что, заставив перейти сына в католичество, она вынудит его навсегда отказаться от трона.

— Нет... — тихо сказала она.

Он поднял брови в надежде, что плохо расслышал.

— Нет, — твёрдо повторила Елена. — Я благодарна вам за наше спасение. Но то, что вы предложили, невозможно. Сын не должен переезжать в Венецию. В нём течёт греческая и турецкая кровь. Он должен воспитываться греческими монахами.

Джироламо стиснул руки. Он надеялся, он так надеялся, хотя, впрочем, почему-то и не ожидал другого ответа.

— Вы понимаете, что тогда вы будете разделены.

— Понимаю.

— Вы понимаете, что обрекаете его на жизнь, полную опасностей в будущем?

— Да. Понимаю, — твёрдо сказала она.

— Как вам будет угодно, мадонна, — сказал он, поднимаясь. И поклонился: — Храни вас Господь.

— Храни нас Господь.

А про себя вспомнила, как говорил в таких случаях турок: «Всё в руках Аллаха», и грустно улыбнулась.

— Завтра утром, если позволит погода, — сказал венецианец, — мы с вами тоже переберёмся на остров и скоро отправимся в Венецию.

— Я полностью доверяюсь вам, синьор.

Джироламо спохватился, вспомнив о рулоне бумаги, который принёс собой.

— Разверните его, — сказал он. — Это вам.

— Что это? — в голосе женщины мелькнуло любопытство.

Она развернула лист, вгляделась в него, сначала не понимая. Сообразив и узнав, смутилась и покраснела. Переведя взгляд на влюблённого молодого человека, зарделась ещё больше. В её выразительных глазах перепутались два совершенно сбивших его с толку чувства — растерянность и гнев.

— Как вы осмелились? — пробормотала она.

— Осмелился что? — не понял Джироламо.

— Рисовать меня!

— О, мадонна! — Джироламо бросился к Елене, порываясь выхватить лист и разорвать его. — Клянусь! У меня и в мыслях не было чем-то оскорбить вас и...

— Осквернить? Вы хотели сказать, осквернить? — женщина отступила, убирая руку с рисунком подальше от него. Она слегка оттолкнула его от себя, их руки соединились, и мгновение бестолково боролись, то ли отталкивая, то ли хватая друг друга. Наконец, ей удалось отодвинуться от него на безопасное расстояние.

— Простите меня, мадонна! — проговорил со всей искренностью Джироламо, отступая. — Я в самом деле допустил промах. Я лишь думал позабавить вас... Понимаете, в наших традициях... в Италии, сделать портрет, тем более портрет... простой рисунок дамы, это в порядке вещей. Прошу простить меня!

Елена уже взяла себя в руки.

— Нет, нет, — тон её голоса смягчился. — Это вы простите меня, синьор! Я... Вы тоже должны меня понять! Там, где я была, в Стамбуле, нарисовать женщину или мужчину — это немыслимо! Это просто невозможно! Вы даже представить себе не можете, какой ужас и стыд я испытывала первое время, когда мы приплыли в Далмацию, и я должна была снять чадру. Мне казалось, что я хожу... оголённой. Ловить на себе взгляды... Поверьте, это было на самом деле очень тягостно. — Елена заулыбалась, вспоминая, потом дружески продолжала, с любопытством рассматривая рисунки. — На самом деле, я очень польщена. Но когда вы успели? Признайтесь, вы подглядывали?

— О, нет! Это по памяти! Я сидел в своей комнате и делал эти маленькие наброски...

— А почему так много глаз? И выражение всегда разное! — женщина показала на наброски глаз и бровей, которые сделал Джироламо. И они действительно были разными — весёлыми, грустными, гневными, вопрошающими, требовательными.

— У вас, мадонна, всё время меняется выражение глаз. Я никогда не видел, чтобы в глазах так легко можно было читать настроение и мысли.

— Вы можете читать мои мысли? — кокетливо спросила она.