Онлайн книга «Хмель свободы»
|
Гуляйполе… Бой только что закончился. Еще уносили в больницу на самодельных носилках раненых. Еще дымились, дотлевая, две-три хатки и клуня. А народ все стягивался и стягивался к площади. Почти все мужики были вооружены. Гвалт, шум. Махно стоял на тачанке, и к нему тянулись руки – люди хотели хоть дотронуться до него. – Батько! – Батько Нестор Ивановыч! З возверненням!.. – Надовго в этот раз, Нестор Ивановыч? – Ще не знаю. Какая будет военна диспозиция, – загадочно отвечал Махно. В угол площади согнали толпу пленных. Это были в основном австрияки, но попадались и венгры, и немцы. Среди них выделялись своими нарядами гусары. Махновцы бродили между пленными, высматривая добычу. Вот один из махновцев углядел добротную меховую гусарскую шапку, снял ее. Немец что-то гневно заговорил. – Та не шуми ты, ей-богу! – флегматично рассердился добродушный дядько. – Во-первых, нашо она тоби серед лета? И потом, скоро ж тоби не на чем буде цю шапку носыть. Ферштей? Дядько примерил шапку, она ему оказалась велика, накрыла глаза и даже нос. Вокруг захохотали. Рассмеялся даже только что гневавшийся пленный… – Ничо, може, жинки на воротник сгодиться. – Махновец затолкал добычу в торбу и пошел дальше, высматривая, чем бы еще поживиться. И повсюду здесь шли торги. Меняли награбленное на награбленное. – Мундирчик, мундирчик! Дывысь, як росшитый! Узорчатый! Пуговкы, шнурочкы! – Дура! То доломан, а не мундир. На шо меняешь? – На револьверт з патронамы. – Малахольный! За револьверт я тоби живого гусара дам вместе з доломаном и ще й з конякою в придачу. – Штанци! Штанци! Бач, з шовковым шнуром. – То чакчиры, а не штанци. – А як ты в йих розбыраешься? – Я пока ще и в бабах розбираюсь! Шумели махновцы, торговались. Хохотали. Площадь превратилась в ярмарку. К махновцам присоединились и гуляйпольские жители, тоже пытались что-нибудь урвать. Пленные были испуганы, особенно не протестовали. Лишь высокий статный майор, командир эскадрона гусар, бунтовал. Не позволял себя раздеть. На чем-то настаивал. Иногда выкрикивал: «Коммандирен!», «Макно!»… Призывал, что ли? В управе Махно и Лашкевич склонились над бумагами. Слева от себя Лашкевич пристроил счеты. Он то и дело смотрел в бумажки, какие-то отодвигал в сторону, какие-то клал под счеты, а некоторые, более важные, совал в портфель. И щелкал, щелкал костяшками. – В австрийской бригадной кассе взялы двенадцать тысяч марок. – Он кивнул в сторону кожаных ранцев с телячьим верхом, брошенных в углу. – Хороша добыча… И в банке взято шестьдесят тысяч карбованцев… Он опять пощелкал костяшками. – И як ты, Тимош, так ловко с этим инструментом ладишь! – глядя на счеты и на измазанные чернилами тонкие пальцы «булгахтера», изумился Нестор. – Я до этой машинкы никак не могу дойти головой, як она считает? И главное, шо не ошибается. От в чем фокус! Нестор взъерошил своему финансисту волосы. Давно не виделись. Лашкевич все это время скрывался на окраине Гуляйполя, мало показывался в дневные часы в селе. Случалось во время облав прятаться в подвале. Дружеский жест батьки остался, однако, без внимания. Тимош был увлечен своей математикой. – Из комендантской кассы взято собранных по контрибуции шесть тысяч рублив… и сто шестьдесят штук серебряных и сорок три золотых монеты… В комнату управы ввалился Щусь. Руку он уже снял с перевязи, но все еще прижимал ее к животу. – Батько! – прокричал он еще от самой двери. – Мы там трошки пленных пошарпалы, не буде возражениев? – А с чего вдруг ты разрешение спрашиваешь? – Та там майор ихний, такый гад, все лаеться, до тебя просится. Видать, жаловаться буде… Може, пострелять их к чортовий матери? – Но-но! Я тебе постреляю! – вскочил Махно. – То ж военнопленные! Не понимаешь? Это ж политика! – Когда оны Украину грабили, не було политики. А теперь, значить, политика? – Не лезь, Федос, в те дела, в яких не разбираешся! – строго сказал Махно. – Давай сюда того майора! Щусь, гулко топоча ногами, вышел. Много претерпела управа за последнее время. И казармой была, и складом. Стены пообтерлись, украсились надписями, полы пришли в негодность. Лаги под ними прогнили, доски гнулись. Махно помотал головой – несколько ночей недосыпал, сказал Лашкевичу: – Значить, так! Гроши раздай. Ограбленным, обиженным, вдовам, сиротам. – Надо бы, шоб хоть документ якый предъявлялы, – высказал сомнение Тимош. – Шоб не сунуть кому попало. А то… – Нема времени, – прервал его Махно. – При людях будешь раздавать. Народ знает, хто сирота, а хто нет… И без бюрократии! – И, понизив голос, доверительно добавил: – Не сегодня завтра нас отсюда попрут. – Як же це? – горестно всплеснул руками Лашкевич. – С боем пришли, народ обнадежилы, все рады, як дети. А мы их покинем? – Покинем. Свою силу показалы, германське гнездо розворошили и пока покинем. А будем тут долго сидеть – окружат и роздавят. И от села ничего не оставят… артиллерией. – Поняв, – упавшим голосом ответил Тимош. – И от шо ще! Малость грошей оставь. Зайдешь в типографию, заплатишь наборщикам. От души. Пускай отпечатают прокламации… для своих и для этих… для оккупантов. По-немецки. Найди переводчика. – Так есть же у нас переводчик. Ще весною до нас пристав. Сашка Кляйн. – Заготовь на каждого пленного по двести марок, по бутылке самогона. Ну, ще по шматку сала. С хлебом, конечно. – Ты шо, Нестор? Отпустыть их хочешь, чи шо? Оны, падлюки… – Тихо! Ну, пускай Щусь не понимае! Он тот… гальванометрист. А ты ж грамотный. Неужели не ясно: это ж политика! Пусть идут с салом та с прокламациями до своих. Напиши шо-то душевне, шоб за живое брало. Напиши, шо мы не хочем убивать, шо мы люди мирные… Про деточек шо-то… Ну, в таком духе. – А мени шо, опять в Гуляйполи сыдить? В подполи? – Пойдешь с нами. Нам в походе булгахтер тоже нужен. Народ прибывает. – Ну, слава богу. – Широкое крестьянское лицо Лашкевича, на котором так странно смотрелись окуляры в проволочной оправе, расплылось в улыбке. – А то я без хлопцив якыйсь загубленный. Як без дороги. – Выполняй! Лашкевич надел фуражку, схватился за кожаные ранцы. Но они оказались тяжелые. – Не надрывайся! Возьми хлопцев в помощники, – заботливо сказал Нестор. На почту Махно пришел в сопровождении Юрка Черниговского и двух хлопцев из числа положенной ему теперь охраны – «почета». |