Онлайн книга «Диалоги с Евгением Евтушенко»
Это он меня научил любить стихи, он замечательно их читал. Волков: Вот о папе я хотел задать вопрос. Для вас отец был авторитетом? Евтушенко: Но и мама тоже. Я видел слабости отца. Волков: Отец вас как бы подготовил к тому, чтобы быть поэтом, да? А ведь даже с этим проблематично в большинстве семей. Меня окружают в Нью-Йорке русские семьи, где родители гуманитарии, но дети не хотят ничего этого – ни стихов читать, ни прозы. Они успешно занимаются своими делами, хорошие компьютерщики, а в доме ни одной книги. И никакие родительские увещевания на них не действуют, они этого просто не понимают. Они считают – ну как всегда в таких случаях, – что родители безнадежно устарели, ничего не понимают в современной жизни. Наверное, так оно и есть частично. А вы, Евгений Саныч, когда вы начали писать стихи? Вы этот момент помните, когда решили, что можете сочинять в рифму? Евтушенко: Помню, потому что папа мне читал стихи. Он читал мне свои стихи, он всего Гумилева на память знал. Гумилев, кстати, не был запрещен. Его можно было купить в букинистических магазинах, я потом покупал, и даже незадорого. Его не запрещали, как ни странно, его просто не переиздавали. Последнее издание его было в советское время – это антология Ежова и Шамурина 1925 года [8]. Она попала мне в руки через поэта Сергея Наровчатова. Я упросил его отдать. Он взял с меня деньги, правда, потому что был тогда не совсем уж богатый человек. Что заплатил за нее в букинистическом, то с меня и спросил. Там, в этой антологии, была и Цветаева, там был Георгий Адамович, там был Ходасевич, его потрясающее стихотворение «Обезьяна» – о сербе с обезьяной, которая, как магараджа, сидела у него на плече. Там были многие имена, которые я просто не слышал. Волков: Да, это превосходная антология. Для своего времени лучшая – до того момента, как вышла ваша антология «Строфы века». Евтушенко: Мы как раз об этом говорили с Георгием Викторовичем Адамовичем, когда встретились, он был необычайно удивлен, что я знаю некоторые имена. Он не знал, что была такая антология. Их было мало очень, этих антологий, но они все-таки ходили, хотя их трудно было достать… В общем, папа мне читал стихи, и мне это очень нравилось. Волков: Ну и как вы переступили эту грань – и сами стали сочинять? С какого времени вы стали записывать стихи? Евтушенко: Первый раз, когда я написал что-то, это было просто в рифму. Ну, не в рифму, рифмы не было, но нечто ритмическое я записал. Волков: То есть вы научились читать и писать где-то в четыре года? Евтушенко: Да, в четыре. Да нет, тогда уже мне пять, получается, было. Между четырьмя и пятью. Это тридцать седьмой год. Я проснулся рано-рано И стал думать, кем мне быть. Захотел я быть пиратом, Грабить корабли. А, нет, видите, еще и рифма там… Волков: Что меня, кстати, и поразило. Ведь вы уже ассонансный, просто будущий Евтушенко весь! Евтушенко: Ну нет, но какое-то подобие – да. Все-таки ритм уже был. И это было очень странное желание для мальчика из детсада, где он пел песни о товарище Сталине. Бабушка Анна Васильевна, мама папина, бывшая воспитательница детдома, сказала: «Боже мой! Какие наклонности у ребенка!» – ну так, с притворным ужасом. Она была женщиной с замечательным чувством юмора. Волков: А как это стихотворение сохранилось, вот этот стишочек? Евтушенко: Записано было где-то. Были какие-то тетрадочки, потом как-то начали теряться. Кто-то растаскивал, мы туда-сюда переезжали… Когда я нашел сохранившиеся, то часть отдал в Стэнфордский университет, и что-то еще осталось у меня дома. И когда мы издавали первый том моего собрания сочинений, я попросил сына Женю просто переписать эти детские стихи своей рукой. Это не была подделка, просто у меня очень плохой почерк был. Волков: По-моему, он и остался таким. Евтушенко: Да, у меня почерк так и остался трудночитаемый. Потом я стал писать стихи все время. Они просто из меня полились рекой. Волков: А когда вы захотели стихи напечатать в первый раз? Когда вообще вас посетила мысль, что стихи можно печатать? Евтушенко: Посетила рано, поэтому и писал. Уверен был, что всё это пригодится. Давайте я вам прочту что-нибудь из первых стихов, включенных в большую книгу, – тяжелая, между прочим, книжка – «Весь Евтушенко», хотя в ней всего тридцать процентов из того, что я напечатал. Видите, сколько у меня хлама, отсеянного мною самим! Вот эти, например, фрагментики. Волков: Они так и записывались как фрагменты? Евтушенко: Нет, были и длинные стихи. Я просто для книги выбирал четверостишия. Захворал воробушек, воробушек-хворобушек. Ранен был он гадкой, знать бы чьей рогаткой. Чистит перышки свои — выпал камушек в крови… Волков: Сколько вам было лет? Евтушенко: Этотридцать девятый год, значит, мне было семь лет, и тут уже метафора есть. Вот еще: Бабушка, бабушка, дай мне два оладушка. Поскорее один съем, чтоб исчез во мне совсем, а другой я отнесу белке рыженькой в лесу. Тоже тридцать девятый. И вот то, что нравилось всем: Почему такая стужа? Почему дышу с трудом? Потому что тетя Лужа стала толстым дядей Льдом. Я вообще любил очень слова просто придумывать. Волков: Так это уже и политические стихи, «гражданские». Евтушенко: Вы это насчет «захворал воробушек»? Видно, я что-то чувствовал. Все-таки тридцать девятый год, уже дедушек посадили. И кто знает, может, этим воробушком-хворобушком я сам себя чувствовал… А это уже на станции Зима я писал: Чеснок, чесночок, дай свой беленький бочок. У тебя, голубчика, сто четыре зубчика. И хотя мне рано в бой, буду пахнуть я тобой. Буду пахнуть за Урал, чтоб ты Гитлера пробрал! Волков: Двенадцатьлет? Евтушенко: Да. Мы сидели на завалинках с бабками, пели с ними. Да какие бабки?! Там были молодки в основном. Мы с ними и танцевали, и пели. Они частушки сочиняли, я видел, как эти частушки рождаются. Они меня просили иногда помочь им, рифмочку подобрать… |