Онлайн книга «Диалоги с Евгением Евтушенко»
Волков: А ей вы стихи посвящали? Евтушенко: Нет, нет. Но я что-то воображал. Мне Володя Соколов когда-то сказал: «Жень, ты, по-моему, прекрасно можешь обходиться без женщин с твоей фантазией!» Волков: Возвращаясь к вашим отношениям с Досталем и как он вводил вас в литературную жизнь… Евтушенко: Досталь мне открыл много поэтов, знакомил меня с ними. Он познакомил меня с Леонидом Мартыновым. Я был у него на 11-й Сокольнической, дом 11, квартира 11, всего один раз, но стихи его мне безумно нравились. Особенно книжка «Лукоморье», которая была раздолбана страшно Верой Инбер – от страха, наверное, за то, что она была племянницей Троцкого. Должно быть, спасалась этим, хотела выглядеть святее папы, бедная женщина. Волков: Но ведь Досталь вас публиковать не мог, он был всего лишь консультантом. А вот Тарасов [9], который вас действительно в первый раз напечатал… Евтушенко: Причем напечатал стихи, которые ему не очень нравились. Тогда ломаной строкой практически не писал никто. Ну, Кирсанов, над которым мы посмеивались, Асеев [10], и ещё появился такой крошечный-крошечный Георгий Горностаев. А я был под влиянием Кирсанова больше даже, чем Маяковского, может быть. И я как-то экспериментировал с формой. Наровчатов тоже был моим литконсультантом, он уловил это. Волков: Он это приветствовал? Евтушенко: Да он просто вздрогнул! «Посмотри, какие у тебя есть вещи, сейчас никто так не пишет!» Потому что я решил зарифмовать весь русский словарь новыми рифмами, которых не было. И работал все время над этим словарем, который, к счастью, потерялся. Да он мне и не нужен был потом. Волков: Потерялся или кто-то увел? Евтушенко: Увели, конечно. Я даже догадываюсь кто, но могу и ошибиться. Презумпция невиновности для меня превыше всего. Но Наровчатов сразу заметил: Хозяева, герои Киплинга, бутылкой виски день встречают. и кажется, что кровь средь кип легла печатью на пакеты чая. Или вот такие у меня попадались рифмы уже: Шум снежных бурь в апреле стих <…> Тайга в дремучей прелести вся ластится ко мне. Волков: То есть вы уже с пятнадцати лет сознательно экспериментировали с русским стихом? Вы как бы взяли себе не то что для подражания – для примера – эту линию от Маяковского? Евтушенко: Я наслаждался просто этим. Наслаждался! Как игрой. Мысли еще не было, никакой концепции мира не было, и поэтому стихи были такого плана. Вот сейчас я могу показать вам кусочки, которые я показывал в редакции «Советского спорта», и это удивляло всех. Волков: То есть в поэзии советской была тогда такая засуха, что ваши поиски вызывали живой интерес? Евтушенко: Да. Но это шло тоже и от фольклора, русский народ был просто замечательным «формалистом», мастером форм. «Народ-языкотворец», как говорил Маяковский. Кашку слопал — чашку об пол, помянул отца и мать, Вышел в круг, в ладоши хлопнул И пошел-пошел плясать. Это завалиночная, так сказать, поэзия. 1947 год. Или: Эту пляску в платках и монистах, приподняв слегка от земли, взяли под руки гармонисты и как девушку повели. А эта строфа была написана в 1948-м. Или я ловился на такие вещи: Заря. Лимоны и лиманы. Порт просыпается опять. Меня, кстати, спросили: «Ну, как так… Откуда вы могли Гумилева тогда знать?» Я знал его прекрасно! Я любил Гумилева. Когда-нибудь по-гумилевски Сын поплывет в простор морской… Или вот я что принес тогда Тарасову. Это уже 1949 год. Вот что ему понравилось: Шел летний дождь, а струи пели. Они плясали по панели и, как стеклярусные нити, свивались в розовом зените. А гром гремел над головой, как будто падали арбузы, и капли звонкие, как бусы, дождь рассыпал по мостовой. Из перезвонов струй и гула, дождь за веселье полюбив, ты из дождя ко мне шагнула вся – будто в звездах голубых! Такой вошла ты в сердце прямо с дождем в шумящих волосах, с бровями, сшитыми упрямо, и с небом августа в глазах. Когда я прочел это Тарасову, он сказал: «Вы поэт! Вы будете поэтом». И сказал – у меня было «с бровями, слитыми упрямо» – сказал, что лучше «сшитыми». Я сразу: «Как хорошо! Можно?» – и тут же поставил, вот и осталась тарасовская строчка. У меня уже были какие-то вещи, которые… волков:…выделялись очень на общем фоне. Ведь это были самые серые годы советской культуры. Евтушенко: Тарасов напечатал меня 2 июня 1949 года в газете «Советский спорт». Волков: На тему? Евтушенко: «Два спорта», конечно, «Два спорта». Их и наш спорт. Я помню это стихотворение наизусть. Тут гордиться нечем, но все-таки первое напечатанное стихотворение… Под грохот трещоток дробный, В залах, где воздух спёрт, Ломаются руки и ребра — И это у них спорт! Здоровье допингом вынувши, Спортсменам приходится там Тело свое до финиша Тащить в угоду дельцам. А рифмочки-то какие! «Вынувши – финиша» или «спёрт – спорт»! И конечно, почему бы не разоблачить Америку, которая мне никогда и не снилась. Волков: Тут вы следовали модели Маяковского. Евтушенко: А дальше шло: А наш спорт вошел в будни, Любят его везде. Спорт – это верный спутник, Лучший помощник в труде. С ветром спор, Бой с холодом — Это наш спорт, наша молодость! Крепки мышцы – мысли свежи, Легко дышится, Хорошо жить! Волков: А это уже Кирсанов. Евтушенко: Кирсанов чистый. Это и было мое первое опубликованное стихотворение. |