Бок о бок с шашлычной, шипящей так сочно, киоск звукозаписи около Сочи. И голос знакомый с хрипинкой несется, и наглая надпись: «В продаже – Высоцкий». Володя, ах, как тебя вдруг полюбили со стереомагами автомобили! Толкнут прошашлыченным пальцем кассету, И пой, даже если тебя уже нету. Торгаш тебя ставит в игрушечке – «Ладе» со шлюхой, измазанной в шоколаде, и цедит, чтоб не задремать за рулем: «А ну-ка Высоцкого мы крутанем!» Володя, как страшно меж адом и раем крутиться для тех, кого мы презираем! Но, к нашему счастью, магнитофоны не выкрадут наши предсмертные стоны. Ты пел для студентов Москвы и Нью-Йорка, Для части планеты, чье имя – «галерка», и ты к приискателям на вертолете спускался и пел у костров на болоте. Ты был полу-Гамлет и полу-Челкаш. Тебя торгаши не отнимут. Ты наш… Тебя хоронили, как будто ты гений. Кто – гений эпохи. Кто – гений мгновений. Ты – бедный наш гений семидесятых и бедными гениями небогатых. Для нас Окуджава был Чехов с гитарой. Ты – Зощенко песни с есенинкой ярой, и в песнях твоих, раздирающих души, Есть что-то от сиплого хрипа Хлопуши! …Киоск звукозаписи около пляжа. Жизнь кончилась. И началась распродажа. Волков: Возвращаясь к «Гамлету» …Расскажите, как вы заменили Высоцкого.
Евтушенко: Спектакля я еще не видел, я видел только кусочки репетиции. Помню, Высоцкий мне очень понравился на одной репетиции, когда он долго репетировал сцену, где шпага высовывается сквозь занавес.
А дело было так. Все собрались, а Высоцкого нет. Юрий Петрович Любимов места себе не находит. И говорит: «Садись на мое место, Женя, к телефону. Он позвонит сейчас. Позвонит… Нет, больше я не могу! Всё! Сколько можно прощать? Нет! Всё, всё, всё!»
Раздается звонок, я беру трубку: «Володя, это Женя Евтушенко». – «Женечка, дорогой! Я во Владивостоке, ты представляешь, мы с ребятами такими хорошими гульнули немножко, они говорят – дай слетаем во Владик… а в Москву тут не-лёт-ка, понимаешь? Ну что делать, Женя? Юрий Петрович, наверное, в ярости? Я понимаю, он прав совершенно. Женечка, ради бога! Я стою на коленях перед Юрием Петровичем, перед всеми… Ну не думал я, что так подведу всех! Женечка, ну есть же выход! Вот поверь, единственный выход – если ты сейчас объявишь вечер твоих стихов. И никто не обидится тогда. Женя, спаси меня, пожалуйста! Женя, сделай что-нибудь, чтоб Юрий Петрович меня не выгнал из театра!»
Юрий Петрович слышал всё это, поскольку включили громкую связь, все это слышали. «Ну шо, хоть ума хватило выход найти. Ладно, мы решим с ним, что делать. Но это так ему не пройдет».
Я говорю: «Юрий Петрович, давайте все-таки с вами по-честному. Как я буду выступать сейчас, зная, что вы его уволите? Как я буду читать после этого? Ну дайте мне слово, ради бога, что вы его не выгоните! Напишите ему выговор, всё что угодно… Человек же чувствует свою вину. Ну, бывает… С вами ничего подобного, что ли, не бывало? Да с каждым может такое случиться». – «Ну ладно. Только вы не предупреждайте его. Пусть помучается хоть немножко». И так я вышел вместо Высоцкого. Сейчас трудно представить – никто не ушел. А на следующем спектакле я был, и слава богу, всё прошло замечательно. Но приказ об отчислении артиста Высоцкого в театре повисел, конечно, немножко…
Волков: У них с Любимовым, конечно, были особые отношения. Высоцкого Любимов понимал и любил, но трудно ему было. И потом театр роптал, как всегда в таких случаях: почему Высоцкому спускают то, что никому другому не спустили бы?
Евтушенко: А я не слышал, чтоб кто-то роптал из актеров. Мне кажется, этого не было.
Волков: Все понимали, что Высоцкий театру нужен?
Евтушенко: Любили его, любили… Он для всех что-то означал, многое очень. Я уверен даже, что не было какой-то там кампании внутри театра, чтобы его уволить. Все-таки он был гордостью театра.
Волков: На знамени Таганки – два человека: Любимов и Высоцкий.
Евтушенко: Да.
Стравинский
Волков: А вот интересно – когда вы встречались со Стравинским, вы фамилию Шостаковича произносили в разговоре?
Евтушенко: Нет. Нет. Мы о поэзии говорили. Я ему читал стихи.
Волков: Где это было? В Нью-Йорке или в Калифорнии?
Евтушенко: У него. В Калифорнии. Я хотел познакомиться с ним.
Волков: А кто вас привел к Стравинскому?
Евтушенко: Альберт Тодд. Но таких больших разговоров, как с Шостаковичем, не было у нас.
Волков: Я понимаю. Но меня интересует, спорили ли вы со Стравинским о Шостаковиче? Не может же быть, чтобы вы совсем ничего не сказали Стравинскому про Тринадцатую симфонию?
Евтушенко: Может, может быть. Я сейчас могу вам соврать, но зачем, если я не помню просто. Я помню, что он мне сказал про мое стихотворение «Граждане, послушайте меня…», это меня поразило. У меня есть такие строчки в этом стихотворении:
Там сидит солдат на бочкотаре. Прикоснулся чубом он к гитаре, пальцами растерянно мудря. Это суперстроки! Но их никто не заметил никогда. Помните, был такой роман – «Братья Земганно»? Братьев Гонкур?
Волков: Помню, про акробатов.
Евтушенко: Да! И когда они там делают трюк какой-то высочайший – никто не замечает. Вот и у меня никто не заметил. А Стравинский подскочил даже: «Ох, как вкусно!» Вот это я помню.
Волков: Да, типичный Стравинский. А как Вера Артуровна отреагировала, жена его?
Евтушенко: Стихи им обоим понравились. А вот о музыке – я не помню, чтобы мы говорили.
Волков: Веру Артуровну всегда называли русской красавицей – при том что в ней не было ни капли русской крови. Я познакомился с ней в Нью-Йорке, она читала мемуары Шостаковича в рукописи.
Евтушенко: Хочу вам сказать одну вещь – я никогда не был таким уж большим поклонником Стравинского. Он просто эффектный, красивый композитор, с моей точки зрения.
Волков: Мой самый любимый композитор.
Евтушенко: Да? Ну, может, я чего-то не расслышал в нем. Это бывает, это индивидуально же, правда?
Волков: Конечно. Но без Стравинского не было бы музыки ХХ века. |
