Онлайн книга «Детство. В людях»
|
Стихи говорили: Большая дорога, прямая дорога, Простора немало берёшь ты у бога... Тебя не ровняли топор и лопата, Мягка ты копыту и пылью богата. Я читал "простого" вместо "простора", "рубили" вместо "ровняли", "копыта" вместо "копыту". - Ну, подумай,- внушала мать,- чего - простого? Чудовище! Про-сто-ра, понимаешь? Я понимал и всё-таки читал "простого", сам себе удивляясь. Она говорила, сердясь, что я бестолков и упрям; это было горько слышать, я очень добросовестно старался вспомнить проклятые стихи и мысленно читал их без ошибок, но, читая вслух,- неизбежно перевирал. Я возненавидел эти неуловимые строки и стал, со зла, нарочно коверкать их, нелепо подбирая в ряд однозвучные слова; мне очень нравилось, когда заколдованные стихи лишались всякого смысла. Но эта забава не прошла даром: однажды, после удачного урока, когда мать спросила, выучены ли наконец стихи, я, помимо воли, забормотал: Дорога, двурога, творог, недорога, Копыта, попы-то, корыто... Опомнился я поздно: мать, упираясь руками в стол, поднялась и спросила раздельно: - Это что такое? - Не знаю,- сказал я, обомлев. - Нет, всё-таки? - Это - так. - Что - так? - Смешно. - Поди в угол. - Зачем? Она тихо, но грозно повторила: - В угол! - В какой? Не ответив, она смотрела в лицо мне так, что я окончательно растерялся, не понимая - чего ей надо? В углу под образами торчал круглый столик, на нём ваза с пахучими сухими травами и цветами, в другом переднем углу стоял сундук, накрытый ковром, задний угол был занят кроватью, а четвёртого - не было, косяк двери стоял вплоть к стене. - Я не знаю, что тебе надо,- сказал я, отчаявшись понять её. Она опустилась, помолчала, потирая лоб и щёки, потом спросила: - Тебя дедушка ставил в угол? - Когда? - Вообще, когда-нибудь! - крикнула она, ударив дважды ладонью по столу. - Нет. Не помню. - Ты знаешь, что это наказание - стоять в углу? - Нет. Почему - наказание? Она вздохнула. - Ф-фу! Поди сюда. Я подошел, спросив её: - Зачем ты кричишь на меня? - А ты зачем нарочно перевираешь стихи? Как умел, я объяснил ей, что вот, закрыв глаза, я помню стихи, как они напечатаны, но если буду читать - подвернутся другие слова. - Ты не притворяешься? Я ответил - нет, но тотчас подумал: "А может быть, притворяюсь?" И вдруг не спеша прочитал стихи совершенно правильно; это меня удивило и уничтожило. Чувствуя, что лицо моё вдруг точно распухло, а уши налились кровью, отяжелели и в голове неприятно шумит, я стоял пред матерью, сгорая в стыде, и сквозь слёзы видел, как печально потемнело её лицо, сжались губы, сдвинулись брови. - Как же это? - спросила она чужим голосом.- Значит - притворялся? - Не знаю. Я не хотел... - Трудно с тобой,- сказала она, опуская голову.- Ступай! Она стала требовать, чтоб я всё больше заучивал стихов, а память моя всё хуже воспринимала эти ровные строки, и всё более росло, всё злее становилось непобедимое желание переиначить, исказить стихи, подобрать к ним другие слова; это удавалось мне легко - ненужные слова являлись целыми роями и быстро спутывали обязательное, книжное. Часто бывало, что целая строка становилась для меня невидимой, и как бы честно я ни старался поймать её, она не давалась зрению памяти. Много огорчений принесло мне жалобное стихотворение - кажется, князя Вяземского: И вечерней и ранней порою Много старцев, и вдов, и сирот Христа ради на помощь зовёт, а третью строку под окошками ходят с сумою я аккуратно пропускал. Мать, негодуя, рассказывала о моих подвигах деду; он зловеще говорил: - Балует! Память у него есть: молитвы он твёрже моего знает. Врёт, память у него - каменная, коли что высечено на ней, так уж крепко! Ты выпори его! Бабушка тоже уличала меня: - Сказки - помнит, песни - помнит, а песни - не те ли же стихи? Всё это было верно, я чувствовал себя виноватым, но как только принимался учить стихи - откуда-то сами собою являлись, ползли тараканами другие слова и тоже строились в строки. Как у наших у ворот Много старцев и сирот Ходят, ноют, хлеба просят, Наберут - Петровне носят, Для коров ей продают И в овраге водку пьют. Ночью, лёжа с бабушкой на полатях, я надоедно твердил ей всё, что помнил из книг, и всё, что сочинял сам; иногда она хохотала, но чаще журила меня: - Ведь вот, знаешь ты, можешь! А над нищими не надо смеяться, господь с ними! Христос был нищий и все святые тоже... Я бормотал: Не люблю нищих И дедушку - тоже, Как тут быть? Прости меня, боже! Дед всегда ищет, За что меня бить... - Что ты говоришь, отсохни твой язык! - сердилась бабушка.- Да как услышит дед эти твои слова! - Пускай! - Напрасно ты озорничаешь да сердишь мать! Ей и без тебя не больно хорошо,- задумчиво и ласково уговаривала бабушка. - Отчего ей нехорошо? - Молчи знай! Не понять тебе... - Я знаю, это дедушка её... - Молчи, говорю! Мне жилось плохо, я испытывал чувство, близкое к отчаянию, но почему-то мне хотелось скрыть его, я бойчился, озорничал. Уроки матери становились всё обильнее, непонятней, я легко одолевал арифметику, но терпеть не мог писать и совершенно не понимал грамматики. Но главное, что угнетало меня,- я видел, чувствовал, как тяжело матери жить в доме деда; она всё более хмурилась, смотрела на всех чужими глазами, она подолгу молча сидела у окна в сад и как-то выцветала вся. Первые дни по приезде она была ловкая, свежая, а теперь под глазами у неё легли тёмные пятна, она целыми днями ходила непричёсанная, в измятом платье, не застегнув кофту, это её портило и обижало меня: она всегда должна быть красивая, строгая, чисто одетая - лучше всех! Во время уроков она смотрела углублёнными глазами через меня - в стену, в окно, спрашивала меня усталым голосом, забывала ответы и всё чаще сердилась, кричала - это тоже обидно: мать должна быть справедлива больше всех, как в сказках. |