Книга Рассказы о прежней жизни, страница 57 – Николай Самохин

Отец разыскал в заборе знакомую доску, прихваченную лишь сверху на один гвоздик, отодвинул ее, проник на территорию. Поляна и сегодня не пустовала. Мужики забили посредине кол, поставили на него пустую консервную банку и, отступив метров на полста, стреляли в нее из малопульки.

Все тут были свои, знакомые: одноногий шорник Силин, очень похожий личностью на того раненого замполита, который все кричал: «Отвоевался я, сынки» (отец тогда аж вздрогнул: «Силин!» – да вовремя спохватился: откуда ему взяться здесь); Алешка Сковородин (он как раз лежал, разбросав толстые ноги, целился); дед Столбовой – маленький человечек, ростом не выше десятилетнего пацана, но непомерно широкий хоть поставь его, хоть положи; Наум Либман – угрюмый бельмастый дядя, с руками до колен, бывший одесский биндюжник, прижившийся в Сибири после отсидки. Товарищ Семке тоже принимал участие в забаве. Интересный был человек Роберт Робертович, молодой еще, грамотный, одевался чисто, культурно. Посмотришь на него – не конного двора начальник, а секретарь райкома, не меньше. Но с коновозчиками, грубыми людьми, держался по-свойски, не заносился, жил, как говорится, душа в душу.

Мужики стреляли из положения «лежа», а Роберт Робертович бегал за их спинами, нервничал:

– Эх, стрелки!.. Эх, косорукие! Мазилы! Банку сбить не могут. Вам не в банку, вам в телегу целиться!

Сам товарищ Семке тоже промазал, но его, как начальника, огорчало такое дружное неумение подчиненных.

Увидев подходившего отца, Роберт Робертович в азарте даже не поздоровался, а сразу закричал:

– О, фронтовик! Вот он сейчас покажет вам, как стрелять надо! Ну-ка, фронтовик, утри нос нашим снайперам!

Отец взял малопульку, выпростал из повязки левую руку, хотел приспособить ствол на сгиб ее, да неудобно получалось. Тогда он поднял легкую винтовочку одной рукой, прицелился – выстрелил. Банка, кувыркаясь и отблескивая, улетела в траву.

– От как надо! – гордо выпрямился Роберт Робертович. И кинул деду Столбовому связку ключей. – Сбегай – в сейфе у меня банку достань. Темная такая, с железной крышкой – узнаешь. И закусить чего-нибудь поищи.

А мужики уважительно загудели: вот это глаз! сразу видать специалиста! этот небось навалял немцев! дал им прикурить! а, снайпер, сколько фрицев-то положил?

Отец пожал плечами.

– Да кто его знает.

– То есть… Как это кто знает? Ты же стрелял? Или ты в обозе прятался?

– Стрелял. Там кругом стреляли.

– Ага, стрелял. Видели мы, как ты стреляешь. А немец-то, наверное, покрупнее банки?

– Покрупнее, – засмеялся отец. – Особенно, если с перепугу. Он тогда шибко крупный делается.

– Ну вот! Значит, видно все же… Ты стрелил – он упал. Или дальше побег.

– Да ведь это вам не стрельбище. Упал… Там их много падало. А чей он – твой, чужой… На него метку заранее не поставишь.

– Ну, хоть одного-то свалил? Лично? – Мужики заметно начали остывать.

«Свалил»… Отец вспомнил, как свалил он одного в сарае, палкой. Не про этот же случай рассказывать. Так-то и здесь можно воевать. Нарезался как следует, выбрал кол потолще и воюй.

– Не могу сказать, мужики, – честно признался он. – Было раз – стреляли почти в упор, а кто уж там попадал… Как говорится, в общий котел пошло… Да ведь я в боях-то совсем немного был – дней пять-шесть, – заоправдывался он. – Кабы побольше – может, и подвернулось что.

Мужики присвистнули:

– Шесть дней! Неделю всего!.. Где ж ты столько околачивался? Тебя вроде осенью забрали?

– Считай, уже зимой. По снегу.

– Ну да, по снегу. А снег-то когда упал? В ноябре… в конце.

– Пока довезли, – сказал отец, – то да се… Потом на формировании долго стояли. А с марта, как ранило меня, по госпиталям.

Вернулся дед Столбовой, принес банку со спиртом, две алюминиевые кружки и пучок зеленого луку.

Мужики выпили, захрумтели луком. Разговор повернулся на другое.

– Ну а как там… вообще? Насчет кормежки как? В госпиталях, например?

– В госпиталях как… Один совсем не ест: принесут, поставят и обратно унесут. А другой, который поправляется, – тому вечно не хватает.

– Это понятно: раз ожил человек – тут ему только подставляй. А вот где лучше кормят: в госпитале или в строю?

– В строю по-разному. Пока на формировании стояли – наголодались, а фронтовой паек хороший.

– Ну а наркомовские? Наливают?

– Ну, наркомовские – это отдай! – Отец свои «боевые сто грамм» только один раз и выпил, но мужики спрашивали, как оно вообще, он и ответил: «Наркомовские отдай».

– Да-а, нам тут наркомовские не наливали! – позавидовали мужики.

– Тут нальют – разевай рот.

– Запрягаешь – темно, распрягаешь – темно: такие наши наркомовские были.

– И паек известный. Хорошо, если какая лошаденка ногу сломает, прирежут ее, дак Роберт Робертович – спасибо ему – разделит каждому по куску.

Отец слушал, слушал их разговор и вдруг удивленно подумал: а точно, до чего же бесхозяйственная эта штука, война! У него почти всегда так бывало: он сам с собой размышлять не умел, а неожиданная мысль, новая, толкалась ему в голову во время разговора. Или, допустим, он вспоминал какой-нибудь прошлый разговор, перемалывал его по второму, по третьему разу – и тогда догадывался: вот ведь что и вот как.

И теперь отец смотрел на мужиков, хорошо представляя, как они здесь чертомелили, и перебирал в памяти: сам-то что за это время сделал? С ноября по июнь его кормили-поили, одевали-обували – все задаром. Спать клали на чистые простыни, подушку поправляли, судно из-под него таскали. Ладно, хоть судно таскали недолго, дня три после той, первой, операции.

А он?.. Ну, пострелял маленько, побегал туда-сюда как заяц, на животе поелозил недельку… да и не всю неделю-то… Это сколько же на него средств ухлопано. На одного?.. А на других еще?

Мужики разлили остатки спирта. Про отца они не то что забыли – он перестал быть центром внимания. И не обиделся. Даже незаметно постарался развернуться правым боком, чтобы забинтованная культя его не мозолила людям глаза.

И когда товарищ Семке спросил его: «Ну, фронтовик, на работу скоро думаешь становиться? Я тебе что-нибудь полегче на первое время подыщу», – он ответил: «Да хоть завтрева».

Эта мысль о бесхозяйственности, о неоправданной расходности войны долго еще потом жила в нем. Иногда, правда, отступала. Другие фронтовики держались напористо, уверенно, как люди, сделавшие главную работу, и отец в их присутствии распрямлялся, не чувствовал себя пешкой, а короткие шесть дней его войны, вставая во всех подробностях, разворачивались в длинную цепь непростых событий.

Окончательно же мысль заглохла через несколько лет, после одного чудного случая.