Книга Секретный агент S-25, или Обреченная любовь, страница 108 – Валентин Лавров

Итак, кровавая UN-17 существовать перестала.

К сожалению, с погибшего «Цесаревича Алексея» спасти уже никого не удалось.

* * *

«Стремительный» развернулся, лег на обратный курс — домой. Команда ликовала: победа была замечательной!

Шлапак снова подошел к командиру:

— Анатолий Петрович, ну как же без трофея? Нехорошо, право…

Командир, находившийся в приподнятом состоянии духа, ласково спросил:

— Серега, ты о чем?

— Хоть одного пленника следует домой доставить. Всегда так делается…

Михайлов вздохнул:

— Ты прав! Кто из них командир?

— Это неизвестно.

— Подымем хотя бы этого, который поближе, бултыхается слева по борту. Эй, Гоша, брось ему спасательный круг…

Через минуту-другую вытащили на борт мокрого, дрожавшего от холода немецкого моряка. Сбросили с германца мокрую одежду, завернули в простыни и хотели вести к доктору, но немец упирался, брыкался, что-то лепетал на своем языке.

Шлапак зачем-то орал пленнику на ухо:

— Где твой командир? Где есть судовой документ? Ферштеен? До-ку-мент!

Пленник показал рукой вниз, издал звук:

— Буль-буль! — Затем тянул руку к горизонту, трясся всем телом от холода и что-то пытался объяснить.

Михайлов удивился:

— О чем он хлопочет?

Шлапак, знавший какие-то слова по-немецки, пожал плечами:

— Говорит, что он — командир торпедного отсека Георг Лутц. И просит, чтобы спасли какого-то графа. Это, кажется, тот, кто первым спрыгнул в воду. Анатолий Петрович, ну, который от пуль заговоренный. Может, и впрямь у него судовой журнал?

— Разве он еще живой? Он в ледяной воде почти час мерзнет.

— Посмотрите, Анатолий Петрович! Во-он по левому борту, кабельтовых полтора отсюда, уцепился за спасательный круг! Вот, паразит, живучий! Его относит быстро…

Михайлов согласился:

— Да, кажется, еще барахтается, просто чудеса! Ты, Серега, прав, такого надо на борт поднять, достоин. Тем более немецкого графа. Подойдем к нему поближе. — В переговорную трубу: — Малый вперед. Приготовить штормтрап. А этого, — кивнул на Георга, — к доктору Рошковскому.

Миноносец начал маневр.

Команда высыпала на палубу, с удивлением и восторгом наблюдая, как «немецкого графа» поднимают на палубу. Он оказался очень тяжелым. Весело поругиваясь, матросы, тем не менее, справились.

Спасенный так вцепился в пробковый круг, что его с трудом вырвали из закоченевших рук богатыря. Вода ручейками стекала с одежды графа, скапливалась под ним лужей. Спасенный возвышался горой над окружающими, был он необыкновенно широкоплеч, и даже долгая ледяная ванна не мешала стоять прямо, как на параде. Ради истины, впрочем, заметим, что спасенного слегка покачивало. К нему с двух сторон бросились было матросы, дабы поддержать, но богатырь оттолкнул их от себя.

Богатырь вдруг округлил глаза и сердито зыркнул на командира.

Михайлов удивленно произнес:

— Ишь, немец-то характерный! Мы его спасли, а он на нас зверем косится. Ну порода! Сразу видно — граф!

Богатырь сбросил с себя на палубу сырую кожаную куртку, шапку.

Шлапак жадным взором глядел на богатыря, с удивлением покачал головой:

— Как он похож на графа Соколова… Поразительно!

— Кстати, судовые документы не у этого ли немца? Посмотри, Гоша!

Пулеметчик шагнул к богатырю, протянул руки, чтобы обшарить, как тот вдруг, слегка колеблясь телом, на чистом русском языке рявкнул:

— Это ты, сукин сын, мать вашу, поливал меня из турели?

Потрясение было всеобщим. Гоша, недоуменно тараща глаза на неубиваемого пловца, в замешательстве промямлил:

— Я стрелял… А что?

— А то! — И богатырь вдруг облапил ручищами пулеметчика, словно пушинку, оторвал его от палубы. Все в ужасе застыли. Соколов размахнулся и швырнул Гошу за борт, только в воздухе ноги мелькнули. Гоша испустил леденящий душу крик:

— A-а, тону! По-мо-гите! — И свинцовая вода сомкнулась над его головой.

Богатырь грудью пошел на толпу, остановил страшный взгляд на Михайлове, прорычал:

— Спрашиваю: кто командир? Ты?

Михайлов неожиданно заробел, ничего не ответил.

На всех словно накатил столбняк. Вдруг Шлапак заорал:

— Братцы, узнал! Это сам граф Соколов, который гений сыска! Здравствуй, дорогой Аполлинарий Николаевич! Не швыряй командира в море, он родине еще нужен.

В это время Гоша выплыл на поверхность, стал подавать голос:

— Спа-си-те! Замерзаю!

Бросили пробковый круг, привязанный к веревке, и пулеметчика выволокли на борт. Он чихал, кашлял, трясся всем телом.

Михайлов успел прийти в себя. Он подчеркнуто спокойным, металлическим голосом сказал в переговорную трубу:

— Профессор Рошковский, будьте любезны, поднимитесь на палубу, тут два пациента вас дожидаются. Виктор Михайлович, меня беспокоит особенно один, он жаждет всю команду вышвырнуть за борт.

Явился судовой доктор — двухметровый Рошковский, любимый ученик знаменитого Склифосовского. До войны Рошковский был профессором Московского университета.

Красавец мужчина, весельчак, гурман, гулена, широкая натура, любимец дам и вообще прекрасный человек — таким знали современники этого доктора. Авторитет профессора был великим, его имя гремело на всю Россию, и даже государь через своего лечащего врача Боткина несколько раз лично просил Рошковского прибыть к нему для консультирования.

Рошковский призыву не подлежал. Однако он добился направления его на флот. Теперь талантливый доктор лечил все болезни — от простуды до зубного нытья, и все у него выходило здорово. Командир к Рошковскому всегда обращался с неуставным уважительным «профессор».

— Господин профессор, Виктор Михайлович, вы такой человеческий экземпляр когда-нибудь видели? — Он кивнул на Соколова.

Рошковский с большим интересом уставился на гения сыска, фыркнул:

— Да он здоровее всех нас! Его надо напоить горячим морсом и уложить спать, и этот богатырь доживет до ста лет. А этого, — ткнул пальцем на лежавшего на палубе и отчаянно стонавшего Гошу, — энергично разотрите простынями и ко мне в лазарет — срочно. Парень в тяжелом шоковом состоянии.

Исторический факт — для размышления медиков: Соколов ничего себе не отморозил и не простудил, а после теплой ванны и обильного питья горячего морса с медом беспробудно спал почти сутки ^[1].