Книга Песнь Ахилла, страница 10 – Мадлен Миллер

– Не знаю.

– Покажи руку.

Я выставил ладонь. Он прижал к ней свою. Я едва не вздрогнул. Его кожа была нежной и слегка липкой после ужина. Пухлые подушечки пальцев – горячими.

– Примерно одинаковые. Тогда лучше начать с двух. Держи.

Он взял шесть кожаных мячей, вроде тех, какими жонглируют уличные фигляры. Я послушно взял два.

– Когда скажу, бросишь один мне.

Раньше меня бы задело, вздумай кто-нибудь вот так мной командовать. Но отчего-то из его уст это не прозвучало как приказ. Он принялся жонглировать оставшимися мячами.

– Бросай! – сказал он.

Я швырнул ему мяч, и его без промедления затянуло в мелькающую круговерть.

– Еще, – сказал он.

Я кинул еще один мяч, и он присоединился к остальным.

– У тебя хорошо получается, – сказал он.

Я резко вскинул голову. Не смеется ли он надо мной? Но он выглядел искренним.

– Лови!

Мяч – точно смоква тогда за ужином – полетел в мою сторону.

Особой ловкости от меня тут не требовалось, но я с удовольствием втянулся в игру. После каждого удачного броска мы радостно улыбались друг другу.

Наконец он остановился, зевнул.

– Поздно уже, – сказал он.

Я поглядел в окно и с удивлением увидел висящую высоко в небе луну. Я и не заметил, как пролетело время.

Усевшись на циновку, я глядел, как он готовится ко сну – умывается водой из широкогорлого кувшина, развязывает кожаный шнурок, перехватывавший волосы. Вместе с тишиной вернулась и моя настороженность. Почему я здесь?

Ахилл загасил факел.

– Доброй ночи, – сказал он.

– Доброй ночи.

Слова показались мне непривычными, будто чужой язык.

Время шло. У другой стены в лунном свете угадывались очертания его лица: идеально-точеного. Он спал, приоткрыв рот, беззаботно забросив руку за голову. Во сне он был совсем другим, красивым, но холодным, точно лунный свет. Мне даже захотелось, чтобы он проснулся, – увидеть, как к нему возвращается жизнь.

На следующее утро после завтрака я вернулся в общую спальню, думая, что и все мои вещи снова окажутся там. Но их там не было, а с моей циновки сняли покрывало. Я проверил еще раз – после обеда, и еще раз – после упражнений с копьем, и потом снова, перед тем как идти спать, но моя постель так и осталась пустой, незастеленной. Но. Все-таки. К нему в покои я пробирался опасливо, ожидая, что меня вот-вот остановит слуга. Никто меня не остановил.

Я замер в дверях, замешкался. Он лежал на скамье, как и в нашу первую встречу, – развалившись, болтая ногой.

– Привет, – сказал он.

Удивись он, выкажи хоть каплю сомнения, и я бы ни за что здесь не остался – ушел бы и спал на голом тростнике. Но ничего этого я не заметил. Только, как и прежде, приветливый голос, пристальный взгляд.

– Привет, – ответил я и пошел к своей циновке.

Постепенно я ко всему привык: больше не вздрагивал, заслышав его голос, не боялся, что мне попадет. Я больше не ждал, что меня отошлют. После ужина я привычно шел к нему в покои и циновку, на которой спал, уже звал своей.

По ночам мне по-прежнему снился убитый мальчик. Но когда я просыпался – в поту, в ужасе, – луна сияла на воде за окном, и было слышно, как плещут о берег волны. В тусклом свете я различал его опутанные сном члены, видел, как легко он дышит. И мое сердце само собой начинало биться ровнее. Даже когда он спал, его не покидала какая-то живость, рядом с которой и смерть, и призраки казались глупостью. Вскоре ко мне вернулся сон. Кошмары снились все реже, а затем и вовсе перестали.

Выяснилось, что он не такой уж и важный, каким кажется. За его молчаливостью и невозмутимостью крылась другая личина – озорная, многогранная, будто искрящийся на солнце драгоценный камень. Ему нравилось соревноваться с самим собой – закрыв глаза, ловить разные предметы, перепрыгивать через невообразимые преграды из лежанок и стульев. Когда он улыбался, кожа в уголках рта у него морщинилась, будто поднесенный к пламени лист.

Он и сам был пламенем. Он полыхал, притягивал к себе взгляды. Очаровывал, едва проснувшись – с взлохмаченной головой и мутным от сна лицом. Его ноги вблизи казались ногами небожителя: идеально круглые подушечки пальцев, подрагивавшие, будто струны лиры, сухожилия. Пятки были мозолистыми – белое по розовому – оттого, что он везде ходил босиком. Отец заставлял его умащать их маслами, что пахли гранатом и сандаловым деревом.

Теперь перед сном он рассказывал мне, что случилось с ним за день. Поначалу я только слушал, но вскоре и у меня язык развязался. Я тоже начал делиться с ним историями – сначала о том, что произошло во дворце, а затем и крохами из прошлой жизни: о прыгавших по воде камушках, о деревянной лошадке, с которой я играл, о лире из приданого матери.

– Хорошо, что твой отец прислал ее с тобой, – сказал он.

Вскоре наши разговоры вышли из ночных берегов. Удивительно, сколько всего – и обо всем – нам нужно было сказать друг другу: о прибрежной полосе, об ужине, о том или ином мальчишке.

Я больше не опасался насмешки, затаившегося в его словах скорпионьего жала. Он говорил что думал и не понимал тех, кто поступал иначе. Кто-то, конечно, мог счесть его простаком. Но разве умение сразу во всем дойти до самой сути – не божественный дар?

Однажды, когда он собирался на тренировку, я поднялся было, чтобы уйти, но он сказал:

– Хочешь, пойдем со мной?

Говорил он как-то напряженно, не знай я, что такого быть не может, подумал бы – волнуется. Атмосфера, ставшая дружеской, вдруг снова сгустилась.

– Хорошо, – ответил я.

То были тихие послеобеденные часы, самое жаркое время, когда во дворце все отсыпались и оставляли нас в покое. К сараю, где хранилось оружие, мы пошли самым долгим путем – по извилистой тропинке, сквозь оливковую рощицу.

Я стоял в дверях, пока он выбирал оружие для тренировки – копье и слегка затупленный меч. Я нерешительно потянулся за своим:

– А мне надо?..

Он покачал головой. Нет.

– Я ни с кем не сражаюсь, – сказал он.

Я вышел вслед за ним во двор, на утоптанный круг песка.

– Никогда?

– Никогда.

– Тогда откуда ты знаешь, что…

Я осекся – он занял позицию в центре, меч у пояса, копье в руке.

– Что пророчество верно? Может, и не знаю.

В каждом богорожденном ребенке божественная кровь течет по-разному. От голоса Орфея плакали даже деревья, Геракл мог убить человека, похлопав его по спине. Чудом Ахилла была его скорость. С самого первого взмаха его копье двигалось быстрее моего взгляда. Оно вертелось, вспыхивало впереди, разворачивалось и затем мелькало уже сзади. Древко словно лилось из его рук, серый наконечник подрагивал, как змеиный язык. И сам Ахилл не останавливался ни на миг, барабаня по земле ногами, будто танцор.