Онлайн книга «Вздыбленная Русь»
|
Уединившись в архимандритских покоях, Иоасаф достал чернила и перо, склонился над чистым листом. Он, Иоасаф, должен оставить после себя свидетельство того, как отражала лавра малым числом защитников несметные полчища врагов и какие лишения терпела святая обитель. Пожевав бесцветными губами, архимандрит вывел: «Если Бог за нас, то кто против нас?..» Отбросив Хмелевского от Коломны и побив владимирского воеводу Ивана Годунова, Пожарский вёл ратников в Москву. Осип» была тёплая, ясная, дождило редко. Князь Дмитрий Михайлович ехал верхом впереди стрелецкого полка. Карету он не любил, предпочитая ей доброго коня. Карета расслабляла, настраивала на благодушие. Одетый в боевые доспехи, на коне Пожарский чувствовал себя воином. Даже сон в седле, короткий, чуткий, не утомлял. И саблю обнажить успеешь, коли какая опасность. После ночного привала отдохнувшие стрельцы шагали бодро. Радовало скорое возвращение домой, в стрелецкие слободы, что в Белом городе. Там ждали их жёны, семьи, огороды, ремесло: каждый из стрельцов промышлял на жизнь, жалованье стрелецкое малое, да и то с частыми задержками... Конь под Пожарским порывался перейти на рысь, князь натягивал повод и думал о том, как легко бояре становятся перемётами: вчера Шуйскому присягали, сегодня — самозванцу, а завтра снова подадутся к Василию. Он, Пожарский, тоже не без греха: когда первый самозванец в Москву вступил, признал его царём... Дорога то жалась к берегу Москвы-реки, то отворачивала к самому лесу, и тогда стрелецкий голова выставлял боковое охранение: лес таил опасность, в любую минуту из него могли высыпать сотни ватажников, отчаянных, не знающих жалости. Пожарскому было известно, что в этих местах гуляет ватага атамана Салькова. Она разоряет барские поместья, чинит беспощадный суд — скорый, кровавый. Кому служит Сальков: самозванцу ли, сам себе? Князь Дмитрий Михайлович искал с ним встречи. В полдень из ертаула прискакал дворянин, сказал: на переправе через Пахру ватага в несколько сотен. Пожарский подозвал полкового голову, велел ускорить шаг, чтобы не дать уйти атаману. К Пахре подошли к обеду. Не успели ватажники изготовиться к бою, как набежали стрельцы, прижали к берегу. Ожесточённо отбивались ватажники — не дают стрельцы отойти к лесу, в речку загоняют. Берег усеяли убитые и раненые: секут стрельцы ватажников, топят в воде. Щедро обагрилась Пахра холопской кровью. Тимоша пришёл в себя к утру. Свежо. У костра, обхватив колени, сидит Андрейка и смотрит, как роем поднимаются в звёздное небо искры. Тимоша попытался встать, застонал от боли. Андрейка услышал, вскочил: — Очнулся? — Пить, — попросил Тимоша. Андрейка нацедил из висевшего над костром казана чашу кипятка, настоянного на духмяной траве, поднёс Тимоше. Тот выпил жадно, обжигаясь. Опустил голову на ветки, принялся вспоминать, что с ним приключилось. Вспомнил: на них стрельцы навалились. Упал Сальков, ложились под секирами ватажники. Крики и стоны, брань и рёв... Андрейка догадался, о чём думает Тимоша, сказал: — Кого не в бою, того после добили. Иные в Пахре утонули. Уходить в лес надобно, покуда стрельцы не нагрянули. Неделя минула, как пристали Тимоша с Андрейкой к атаману Салькову, — и вот уже нет ватаги. Встал Тимоша — голова кружится, гудит. Чем ударил проклятый стрелец? И раны на голове нет, а гудит и тошнит. Зашатался. Андрейка поддержал. — Дай бердыш, опираться на него, — сказал Тимоша. В лесу сели передохнуть. Рассвело, выглянуло солнце. С граем потянулось к Пахре воронье. — Зловредная птица, — заметил Тимоша, — на мертвечину падкая. С очей начинает. — Поднялся, положил руку Андрейке на плечо. — Не горюй, отлежусь, лес — покрова наша. По пятницам государь открывал «сидение с бояры» — Думу. Умащивались бояре и думные дворяне на лавках вдоль стен «по породе и чину», поодаль от царского места, а в самом конце Грановитой палаты стояли думные дьяки, переминались с ноги на ногу. Дума при царе Василии — одна тоска, разве что указы послушают, кого куда воеводой слать, кому над войском стоять либо посольство править. Откуда у боярина умной мысли взяться, коли под страхом живёт? То холопы с Ивашкой Болотниковым грозились, нынче самозванец трясёт, к себе в Тушино требует... На Думу бояре собрались по привычке, для порядка. У Шуйского лик страдальца, в голосе дрожь: — Воры Троице-Сергиеву лавру осадили, святую обитель обстреливают, до Владимира дошли. Ванька Годунов, Каин, к самозванцу переметнулся, ратью Коломне грозил, да на князе Пожарском ожёгся... Сидевший в кресле пониже престола патриарх Гермоген одобрительно качнул головой, а Шуйский своё ведёт: — Разбои на дорогах грозят обернуться для Москвы голодом, мором, а воеводы наши тушинцам тыл показывают. — И посмотрел с укором на брата, князя Ивана. Того на прошлой неделе тушинцы побили на Ярославской дороге. Он опустил глаза, дёрнулся сердито. Василий откашлялся: — Воздадим должное князю Пожарскому: удержал Рязанскую дорогу от разбойников. — Будем уповать на Господа, — вставил Гермоген. — Воистину, владыко. Тут Прокопий Ляпунов подал голос: — Покуда князь Михайло Васильевич Скопин в Новгороде силу соберёт, нам надобно освободить Ярославскую дорогу и Стромынку. Дмитрий Шуйский заметил ехидно: — С каким воинством? Да и не по чести думный дворянин Прокопий себя держит, государя прерывает. — А вы, Шуйские, по чести поступаете? Сколько раз воинство губили и от воров зайцами бегаете! Зашумела Дума, застучала посохами: кто сторону Ляпунова держит, кто — Шуйских, насилу унялись. — Лучше бы вы на рати такую воинственность казали, — скорбно вымолвил Василий, — а то пропустили Сапегу в северные земли и в Заволжье. Нашим бы дворянам и детям боярским к новому бою готовиться, ан они службу ратную побросали и по домам кинулись, а за ними вослед инородцы побежали. А ведь крест целовали! Не я ль понуждал собираться под Москву людям ратным, во многие грады гонцов слал с епистолиями, скликал чины воинские, за нетство и укрытие наказаниями грозил — всё попусту! Нынче велю воеводам астраханскому боярину Шереметеву и смоленскому боярину Шеину, дабы вели в Москву понизовье и смоленских ратников. А заволжским северным городам собираться в Ярославле и стоять за свои места с оружием, живота не жалеючи... И ещё о чём речь поведу: отпустили мы воровскую девку Маринку Мнишек в Речь Посполитую, да в дороге перестрел её хорунжий Зборовский с гайдуками и увёз в Тушино. — Стрельцы-то куда глядели? — выкрикнул Куракин. Зенки на что дадены? Но Шуйский о другом сказал: — Воровская смута усилится, будут врать: в Тушине-де царь истинный, его Марина признала. Ахти, Господи. |