Книга Вздыбленная Русь, страница 55 – Борис Тумасов

Король был в хорошем настроении. Такое случалось с ним редко, особенно с той поры, когда коронное войско застряло у Смоленска.

— Теперь или никогда, — говорил Сигизмунд. — Речь Посполитая должна заявить: «Гонор» ^[34] и «Отчизна»! Наш орёл навис над Московией, а его острые когти вонзились в Смоленск. Когда коронной гетман подойдёт к Москве, настанет наш час.

Канцлер согласен. Разъедаемая смутой Русь уподобилась безнадёжно больному Льву. Сапега вспомнил латинскую басню, какую он читал в молодости, когда увлекался речами Цицерона. На латинском языке они звучали красиво, подобно игре флейты. Называлась басня «Лев в пещере».

«Увидел осёл старого, больного льва в пещере и спросил его:

— Лежишь?

— Лежу, — вздохнул лев.

— И морду не поднимешь?

— Не подниму.

— И лапой не пошевелишь?

— Не пошевелю.

Тогда осёл повернулся и лягнул льва копытом». Сапега улыбнулся, Сигизмунд не заметил, продолжал своё:

— Боярин Шеин ожидает помощи от царя Василия, но получит ли? Коронный остановит воеводу Шуйского и погонит к Москве. Сегодня я в последний раз обращусь к смоленскому воеводе, и если он не внемлет гласу разума, то пусть не ропщет на Господа. Видит Бог, я не желал отдавать Смоленск беспощадному судье — голоду.

— Но, ваше величество, пленные стрельцы уверяют, что в городе запасы продовольствия ещё не истощились.

— Я не верю русским пленным, они врут! О Езус Мария, когда смерть взмахнёт косой, появятся и перебежчики, и они укажут, как взять Смоленск.

— Весьма возможно, ваше величество.

Сигизмунд постучал костяшками пальцев по подлокотнику:

— Вельможный канцлер, ваш племянник остался с самозванцем. Когда так поступил бы Роман Ружинский, я понял бы, он разбойник, но чтобы староста усвятский ослушался круля? Разве я для него уже не круль?

— Но, ваше величество, в Речи Посполитой каждый шляхтич волен в службе. А Ян Пётр не отстал от царика, потому как тот ближе к Москве, чем круль.

— С того часа, как коронное войско перешло рубеж Московии, мы лишили царика нашей поддержки, вам это добре известно, канцлер.

— Я уведомлю Яна Петра о вашем неудовольствии, мой круль.

— Пора напомнить и пани Мнишек, её место в Сандомире. Или пани Марине изменили её глаза, когда она признала одного Димитрия за другого? — хихикнул Сигизмунд.

— Пани Марина именует себя московской цесаревной.

— О Езус Мария, пани Мнишек знает, какая она царица! — Сигизмунд отмахнулся.

Сапега кивнул и тут же спросил:

— Ваше величество, разве вы согласны отдать королевича на царство в эту варварскую страну?

— Если мой канцлер не уразумеет, что замыслил я, значит, мои мысли скрыты надёжно, — довольно потёр руки Сигизмунд. — Когда коронный вступит в Москву, я отвечу на вопрос, какой мне готовы задать многие.

Шуйский неделю как в Можайске и покидать город до прихода шведов не был намерен. Воеводе известно, у коронного гетмана сил мало. А шведы задержались, требовали денег за службу. Монастыри плакались: вконец обнищали, скотницы монастырские пусты.

Обратился князь Дмитрий Иванович к патриарху, не отказал Гермоген. Только после того, как заплатили рыцарям, они выступили к Можайску.

Велик Гермоген саном патриаршим. В грозную для отечества пору, когда смута и распри разъедали государство, принял он Русскую православную церковь.

Велик духом Человек, пастырь человеческий, живущий тревогами и заботами всея Руси. Молил Гермоген у Всевышнего конца государственному неустройству, покоя утомлённой земле...

Бессонные ночи, вечные думы выстраиваются чередой в седой голове патриарха... И сегодня, с вечера, явился князь Вяземский, укорял ли, просил: «Владыка, невмоготу, дай совет».

Какого совета ожидал услышать князь от патриарха?

Заглянул Гермоген Вяземскому в очи, мысли княжеские прочитал. Суть в одном: помоги Василия с трона царского свести...

Эвон чего задумали бояре и в патриархе пособника ищут.

Вздохнул Гермоген, промолвил:

— Гордость обуяла вас, бояре, разум затмила...

И не стал слушать Вяземского. Ведь служил князь Иван Михайлович исправно. С Большим полком под Ельцом стоял, с другими воеводами Тулу осаждал, а нынче с боярами-крамольниками стакнулся, удумали Шуйского изгнать, в государи Владислава звать...

Кого в Москву на царство прочат? Ревностного слугу папы римского! Аль им, боярам, не в урок Брестская уния? То была первая уступка латинянам, и во что обернулась? Уже отдали униатам западные окраины. А допусти их на Русь, и подомнут они под себя церковь Греческую. Воистину, горе тем, которые мудры в своих глазах и разумны перед самими собою!

Станет ли Гермоген заодно с боярами-крамольниками?

«Нет, нет», — твердит патриарх.

А в уши искуситель нашёптывает:

«Не зарекайся наперёд. Как сошлют тебя в дальний монастырь, по-иному заговоришь».

Патриарх гонит искусителя. Не страшит его, Гермогена, ни ряса монашеская, ни еда скудная. Когда же настанет час явиться на суд Божий, он скажет:

— Не чую вины своей, Господи. Жил по правде святой и тому паству наставлял...

С утра звонили колокола по всей Москве, кружилось, граяло воронье над городом. Пасмурное небо, серый день. Уныло во дворце, будто и Пасхи святой не бывало.

Василий Шуйский позавтракал налегке: отварную белугу с хреном да астраханскую зернистую икорку запил медовым квасом. После чего, удалившись в палату, какая рядом с Крестовой, сел ожидать гонца от Дмитрия. Из Звенигорода тот уведомлял, что навстречу московскому воинству идёт Жолкевский. Василий уповал на численное превосходство российских полков.

Когда Дмитрий разобьёт Жолкевского — а в его победе Василий не сомневался, — то московскому войску откроется прямая дорога на Смоленск. Сигизмунд вынужден будет снять осаду и покинет Русь. Тогда на Москве притихнут все недовольные царствованием Шуйского...

Душно, но Василий того не замечает. Последнее время он зяб и требовал топить печи жарче. Ночами, утопая в пуховой перине и укрывшись пуховым одеялом, мёрз. Немец-доктор пускал государю кровь. Она капала в серебряный таз тёмная, густая.

Шуйский убеждён, если бы рядом была Овдотья, никакая хворь не коснулась бы его. Под силу ли такое худосочной Марье? Не согреет, ещё пуще в озноб вгонит...

Катерина, жена Дмитрия, намекала; Марья на Скопина-Шуйского заглядывалась. Да и Михайло, видать, к молодой государыне был неравнодушен... Ан Господь не довёл до срама... Настанет и Марьин час грехи отмаливать в келье монашеской...