Книга Париж в настоящем времени, страница 102 – Марк Хелприн

– Достань пластиковый конверт, – сказал Арно.

– А почему ты сам не можешь достать пластиковый конверт? – спросил Дювалье.

– Потому что я не знаю, где они лежат.

– За столько месяцев так и не узнал?

– Мне они ни разу не понадобились.

– Они в ящике рядом с пакетиками для биоматериалов, – сказал Дювалье, выходя. – Это который возле ксерокса.

– Буду знать, – сказал Арно, – когда в следующий раз нам пришлют из Сирии заляпанный кровью ресторанный счет.

Упаковав улику, они рассмотрели ее более тщательно. Бланк был заполнен стремительным женским почерком: «Кресси, беф-бург., газ. вода 2 б., колб. лион., хлеб, шок. мусс 2 п., нал., серв.». Завитушки букв напоминали петли американских горок и поросячьи хвостики, и возле каждого наименования стояли цифры. Общая сумма была 63 евро. Неудивительно, что дата на счете совпадала с днем убийства, хотя официантка и не указала год.

– Два человека, Дювалье, один из которых – наш.

– Может, они платили кредиткой? Пошли.

– Позже, – сказал Арно.

– Почему позже?

– Мне нужно сходить к дантисту. Ресторан открыт до ночи. Может, сейчас он вообще закрыт.

– Ладно, я скопирую счет, чтобы показать его в ресторане, а оригинал отдам, чтобы сняли отпечатки и провели анализ крови. Как ты можешь ждать? Как ты это выдерживаешь?

– У меня зуб болит. Мы уже столько месяцев канителимся с этим. Никто никуда не уйдет. Дантист велел мне есть поменьше сладкого. Он прав. На самом деле я даже не люблю сладкое. Слишком оно приторное. Но мне нравится аромат. Вот если бы сладости делали без запаха, как думаешь?

* * *

В ресторан они приехали рано, и там почти никого не было. Одна старушка, которая, наверное, еще помнила оккупацию и освобождение Парижа, потягивала красное вино за столиком в углу. На ней была угловатая шляпка сороковых годов прошлого века и пальто – это посреди августовского зноя. Обоим детективам подумалось, что у такой, как она, чей супруг давно скончался, чьи дети, если они у нее есть, уже состарились и чья жизнь угасла, есть все резоны пить вино в углу, поскольку ждать ей уже нечего и она это знает.

Тонкие усики метрдотеля делали его похожим на актера немого кино. Как только предполагаемый супруг или отец той самой «Рене», или кем там он ей приходился, подошел к ним с папочками меню в руке, они предъявили удостоверения и показали счет.

– Вам он знаком? – спросил Арно.

– Да, это наш счет.

– Вы его выписали?

– Нет, Жозетта.

– Она еще здесь работает?

– Она и сейчас здесь, – ответил метрдотель, указав на женщину, протиравшую бокалы; обоим детективам пришлось только обернуться к ней.

– Да? – сказала она.

– Это вы писали? – спросил Дювалье, протянув счет ей.

– Я.

– Что вы можете об этом сказать?

– Заказ на двоих. Пюре кресси. Мы подаем его в сезон, названо благодаря отменному качеству моркови, которую выращивают в Кресси. Беф-бургиньон, двадцать евро. Две бутылки «Бадуа», лионские колбаски, пятнадцать евро. Хлеб. Два шоколадных мусса. Налог. Сервис. Вы знаете, мы не покупаем морковь из Кресси, но никто и не чувствует разницы. Наверное, я не должна это говорить, потому что вы полицейские, но он точно не почувствовал разницы.

– Кто?

– Парень, который заказал пюре кресси.

– Он заплатил картой?

– Наличными. Кредитки мы отмечаем.

– Вы помните, кто это был?

– Конечно, он знаменитость.

– Знаменитость?

– Да. Его показывают по телевизору. Иногда в новостях, иногда поздно вечером. Однажды целый час сидел и говорил-говорил. Я бы на телевидении, наверное, и слова не смогла выдавить, не то что он.

– Кто?

Овечьи глаза презрительно уставились на них. В них явственно читалось, что она полагает их непроходимыми тупицами, не знающими человека, которого она имеет в виду. Затем презрение сменилось радостным превосходством.

– Франсуа Эренштамм, – улыбнулась она, словно говоря: «Что за неслыханные идиоты!»

– Франсуа Эренштамм? Неужели?

– Он захаживает.

– А не помните, с кем он заходил?

Они пришли в возбуждение, ведь список сузился до предела, теперь осталось только двое: Эренштамм или его компаньон.

– С кем он захаживал? – поправила она (как ей казалось). – С разными людьми. Иногда один.

– А в тот день?

Она покачала головой, что, мол, не знает, и в подтверждение еще и пожала плечами.

* * *

Доминирующим цветом в квартире Эренштамма был красный. Как будто они с его молоденькой женой, державшей на руках чудесную голубоглазую дочурку, жили внутри лепестков летней розы. Наверное, это было сделано с умыслом как часть его философии: пока живешь, любой ценой ищи тепла, жара, полнокровия, жизненной силы, плодовитости. Кто еще выкрасит стены в насыщенный красный цвет? Он приятно обволакивал и в то же время возбуждал – сама жизнь, во всей полноте ее. Аквамариновые глаза ребенка на красном фоне внушали Дювалье и Арно ощущение, что они покинули мир, который знали, и детективы испытали зависть к красоте и теплу мира, в котором внезапно очутились. Как и большинство известных людей, которые могут позволить себе роскошь быть щедрым, Франсуа принял гостей с величественным радушием. Он пригласил детективов в гостиную, где книжные полки выстроились от пола во всю высоту четырехметрового потолка, и, поскольку ужин уже прошел, предложил им отведать десерт. В правилах не было строгих предписаний отказываться от угощения, так что они и не стали. Юная мадам Эренштамм с малышкой в слинге спереди – любознательное дитя крутило головой, следя за гостями, всякий раз, как мать меняла местоположение, – подала шоколадный мусс и чай.

– Ваш любимый, – заметил Дювалье.

Лишь слегка удивившись, потому что предположение попало в точку, Франсуа ответил:

– Да.

– Вам нравится ресторан «У Рене»?

– Весьма.

Франсуа безмятежно ждал дальнейших вопросов. Он предвкушал удовольствие, потому что ему не были в новинку вопросы, загвоздки и словесный спарринг, и он совершенно справедливо считал себя по меньшей мере равным самому подкованному адвокату. Однажды ему довелось одержать победу на суде, где в ходе враждебного перекрестного допроса он оказался полным хозяином положения.

– И вы любите пюре кресси.

– Да, люблю. Вкус детства, как мадлен.

– Мадленка Пруста, – сказал Арно.

– Мадленка Пруста, – повторил Эренштамм, уже не так снисходительно.