
Онлайн книга «Людвиг Витгенштейн. Долг гения»
К тому моменту, когда разразилась война, период ученичества Скиннера в Cambridge Instrument Company подошел к концу, и он, кажется, совершил попытку вернуться к теоретической работе. В письме из Лидса, датированном 11 октября 1939 года, он упоминает о совместной работе над книгой (предположительно, учебником математики) со своим старым учителем математики, Урселом. От проекта, кажется, отказались (по крайней мере, я не смог найти никаких указаний на то, что такая книга издавалась). В письме Скиннер говорит, что такая работа для него теперь слишком тяжела и что он может скоро вернуться в Кембридж и там искать работу. Он также намекает на охлаждение между собой и Витгенштейном, проблемы в их отношениях, и, что характерно, берет вину на себя: Я чувствую себя очень несчастным, что я даю тебе причину писать, что ты чувствуешь, что я так далек от тебя. Это ужасно, что мои поступки могли разбить то, что было между нами. Для меня будет катастрофой, если что-нибудь случится с нашими отношениями. Пожалуйста, прости меня за то, что я сделал [1037]. Что он сделал, он не говорит, да, по правде говоря, и не знает; он знает только, что теряет любовь Витгенштейна. После его возвращения в Кембридж они жили отдельно — он на Ист-Роуд, а Витгенштейн в своих любимых комнатах на Уэвелл-Корт. После смерти Скиннера Витгенштейн постоянно наказывал себя за то, что был неверен ему последние два года его жизни. Разумно предположить, что его вина связана с чувствами к молодому рабочему, сослуживцу Скиннера по имени Кит Кирк. В 1939 году Кирк, которому было девятнадцать, стажировался вместе со Скиннером, они стали друзьями, и он начал задавать Скиннеру вопросы по математике и механике инструментов, которыми они пользуются. Скиннер, слишком неразговорчивый, чтобы стать толковым учителем, представил Кирка Витгенштейну, и с тех пор Витгенштейн давал Кирку регулярные уроки по физике, математике и механике, чтобы помочь ему с профессиональными экзаменами City & Guilds, к которым он тогда готовился. Для Кирка эти уроки кембриджского профессора были лишь неожиданным и невероятно полезным источником помощи, открывавшим прекрасные перспективы. Из дневника Витгенштейна, однако, складывается впечатление, что он думал гораздо больше об отношениях, чем можно было ожидать: Видел К один или два раза за неделю; сомневаюсь, правильные ли это отношения. Пусть это будет действительно хорошо [1038]. Целый день одолевают мысли о моих отношениях с Кирком. По большей части очень неискренние и бесплодные. Если бы я записал эти мысли, можно было бы увидеть, насколько они низки и нечестны — насколько недостойны [1039]. В 1940 и первой половине 1941 года Кирк регулярно приходил в комнаты Витгенштейна в Тринити на бесплатные уроки. Витгенштейн учил без учебника; вместо этого он задавал Кирку вопросы, которые вынуждали его обдумывать проблемы, начиная с самых базовых принципов. Так, урок мог начаться с вопроса Витгенштейна Кирку — что происходит, когда кипит вода? Что это за пузырьки? Почему они всплывают на поверхность? И так далее. Объем знаний, который Кирк получал на этих уроках, зависел в большей степени от его собственной способности думать, и, как и на философских лекциях Витгенштейна, на уроках часто царила долгая тишина. Однако Кирк утверждал, что все, чему он научился, осталось при нем, и стиль мысли, привитый Витгенштейном, еще долго приносил ему пользу. Кирк не имел ни малейшего понятия, что Витгенштейн питал к нему чувства иного порядка, нежели учительские. После урока он иногда ходил со Скиннером и Витгенштейном в местное кино посмотреть вестерн, но кроме этого они редко виделись вне учебы. Уроки закончились в конце 1941 года, когда военное министерство послало Кирка работать в Бурнемаус по исследовательской программе министерства авиации. Переезд положил конец его подготовке к City & Guilds, но дружба с Витгенштейном прервалась не сразу. Витгенштейн сделал все, что мог, чтобы продолжать общаться. Однажды он приехал в Бурнемаус посмотреть, как Кирк устроился, а когда Кирк приезжал в Кембридж, Витгенштейн обязательно с ним встречался. В один из таких последних визитов Витгенштейн зашел к Кирку в совершенно обезумевшем состоянии, сказав, что Фрэнсис серьезно болен полиомиелитом и его забрали в больницу. Через несколько дней, 11 октября 1941 года, Фрэнсис умер. Первая реакция Витгенштейна была очень сдержанной. В письмах друзьям он рассказывал о смерти Фрэнсиса со спокойным достоинством. Хатту, например, он написал: Мой дорогой Роланд, Я должен рассказать вам ужасные новости. Фрэнсис заболел четыре дня назад полиомиелитом и умер вчера утром. Он умер без боли или борьбы, совершенно мирно. Я был с ним. Я думаю, у него была одна из счастливейших жизней, которые я знаю, и самая спокойная смерть. Желаю вам всего хорошего и добрых мыслей. Как всегда, Людвиг
[1040].
К похоронам, однако, его сдержанность испарилась. Сестра Скиннера вспоминает, что на церемонии он вел себя как «испуганный дикий зверь», а после отказался идти в дом; он с «довольно диким» [1041] видом бродил по Летчуорту с Джоном Барнаби, тьютором в Тринити. В любом случае его вряд ли бы были рады видеть в доме Скиннера. В семье всегда настороженно относились к тому, какое влияние Витгенштейн оказывал на их нежного мальчика, и его мать, уверенная, что работа в Cambridge Instrument Company ускорила смерть Фрэнсиса, отказалась разговаривать с Витгенштейном на похоронах. Но вина Витгенштейна перед Фрэнсисом была совершенно не связана с тем, как он повлиял на него. Она относилась скорее к внутреннему ощущению — к тому, что сам Витгенштейн чувствовал по отношению к Фрэнсису в последние несколько лет его жизни. 28 декабря 1941 года он написал: Много думаю о Фрэнсисе, но всегда только с раскаянием в моей нелюбви, не с благодарностью. Кажется, его жизнь и смерть лишь обвиняют меня, потому что я был в последние два года его жизни очень часто холоден и в сердце своем неверен ему. Не будь он так безгранично мягок и верен, я бы совсем его не любил [1042]. Сразу после этого фрагмента он вновь описывает свои чувства к Кирку: «Я часто встречаюсь с Китом, и что это в действительности означает, я не знаю. Заслуживаю разочарования, беспокойства, тревоги, невозможности встроиться в картину жизни». Через семь лет, в июле 1948 года, он написал: «Много думал о времени, когда мы еще были с Фрэнсисом; как отвратительно я с ним держался… Не знаю, смогу ли когда-нибудь освободиться от этой вины» [1043]. |