Онлайн книга «Как не умереть в одиночестве»
|
Судя по тому, что Шона вцепилась в Рика так, словно они неслись по американским горкам, это заявление вызывало некоторые сомнения. Рик был американцем, и привычные слова в его произношении звучали так экзотично, что Эндрю даже подумал, а не смотать ли ему сейчас удочки, не запрыгнуть ли в самолет и тоже не махнуть ли через океан. Но потом он вспомнил о матери. У Сэлли совести могло и не быть, но у Эндрю-то она имелась. Некоторое время никаких вестей от Сэлли не было. Потом, примерно через месяц, пришла открытка с почтовым штемпелем Нового Орлеана и изображением джазового тромбониста, выполненного дымчатой сепией. «Большой Кайф! [11] Надеюсь, ты в порядке, братан». Эндрю так разозлился, что швырнул открытку на пол в спальне. Но на следующий день, уступив соблазну, изучил ее получше и неожиданно для себя самого прикрепил к стене над подушкой. Позже к Новому Орлеану добавились Оклахома-Сити, Санта-Фе, Большой Каньон, Лас-Вегас и Голливуд. Собрав карманные деньги, Эндрю купил карту Соединенных Штатов, на которой отмечал маркером передвижения сестры, стараясь угадать, где она окажется в следующий раз. Все это время мать то разражалась сердитыми тирадами в адрес дочери – как она посмела вот так вот взять и смыться, – то слезливо причитала, называя Эндрю своим единственным ребенком, сжимая его лицо ладонями и заставляя снова и снова обещать, что он никогда-никогда ее не покинет. Склонная к мрачной иронии, судьба распорядилась так, что пять лет спустя Эндрю сидел рядом с тем, что мать, не понимая, как расстраивает его, называла своим смертным ложем. Рак перешел в агрессивную стадию, и доктор давал матери несколько недель. Предполагалось, что Эндрю отправится в сентябре в университет – Бристольский политехнический – изучать философию, но он отложил этот план, чтобы присматривать за матерью. О том, что его приняли в университет, Эндрю матери не сказал. Так было легче. Проблема заключалась в том, что он не мог связаться с Сэлли и сообщить о состоянии матери. Открытки больше не приходили, последняя была из Торонто с коротким сообщением: «Привет, дружок, замерзаю здесь. Обнимашки от обоих!» А потом был еще телефонный звонок. Эндрю как раз набил рот рыбными палочками и едва не подавился, когда из трубки донесся сопровождаемый эхом голос Сэлли. Связь была ужасная, и они плохо слышали друг друга, но Эндрю все же разобрал, что Сэлли перезвонит двадцатого августа, когда они будут в Нью-Йорке. В назначенный день он ждал у телефона – с нетерпением и в то же время с надеждой, что никто не позвонит. Когда телефон все же зазвонил, Эндрю снял трубку не сразу. – Привет! Это Сэлли. Как слышно? Хорошо? – Да. Послушай. Мама больна. То есть серьезно больна. – Что такое? Больна? Насколько? – Настолько, что лучше не становится. Тебе надо срочно прилететь, пока еще не поздно. Доктора дают не больше месяца. – Дело дрянь. Ты серьезно? – Конечно, серьезно. Пожалуйста, приезжай домой как можно скорее. – Господи. Это… с ума сойти. Сэлли вернулась в том же стиле, как и уехала. Эндрю, как обычно, спускался вниз на завтрак, когда услышал шум воды в кухне. Мать не вставала с постели уже несколько недель, и в какой-то момент в Эндрю всколыхнулась надежда: а может быть, врачи ошиблись? Но нет – у раковины стояла Сэлли, и по ее спине тянулся во всю длину хвост волос всех цветов радуги. Одета она была во что-то напоминающее халат. – Братик, надо ж! – Сэлли стиснула Эндрю в медвежьих объятьях. От нее пахло чем-то заплесневелым и цветочным. – Ты как, черт бы тебя побрал? – Я в порядке. – Господи, вырос на все двадцать футов! – Ага. – Как школа? – Хорошо. – Экзамены хорошо идут? – Да. – Как с девушками? Новой чикой обзавелся? Бьюсь об заклад, что нет. Слишком занят – гуляешь, пока молодой. Эй, как тебе мой свитер? Нравится? Это Байя. Хочешь, и тебе такой достану. «Не хочу. Лучше бы ты пошла да поговорила с умирающей мамой». – А где Спайк? – спросил Эндрю. – Остался в Штатах. Собираюсь вернуться, когда здесь все… ну, сам знаешь… кончится. – Ладно. Поднимешься к маме? – Э… ну… да. Если она поднялась. Не хочу ее беспокоить. – Она теперь уже не встает. – Эндрю направился к лестнице и в какой-то момент подумал, что Сэлли не пойдет за ним, но, когда оглянулся, увидел, что она снимает обувь. Сестра смущенно улыбнулась. – Сила привычки. Эндрю постучал в дверь – раз, другой. Ничего. Они переглянулись. Мать как будто нарочно так спланировала, чтобы умереть ровно перед тем, как все трое соберутся вместе. Если ей хотелось сделать кому-то больно, то цели она достигла. – Мама в своем репертуаре, – сказала Сэлли, когда они сидели вечером в пабе. «Мама» она произнесла как «мом», поэтому Эндрю захотелось вылить пиво на голову сестре, и прежнее восхищение ее акцентом вдруг начисто пропало. На похороны приехали две двоюродные бабушки и с полдесятка бывших коллег. В ту ночь Эндрю не спал. Сидя в постели и безуспешно пытаясь читать «О страданиях» Ницше, он вдруг услышал в гнезде у веранды крики скворцов, принявших охранное освещение за утреннюю зарю. Выглянув в просвет между шторами, Эндрю увидел уходящую Сэлли с рюкзаком на спине. Не навсегда ли? Как выяснилось вскоре, даже не надолго. Через три недели – большую часть времени Эндрю пролежал на диване, завернувшись в покрывало с маминой кровати и уставившись в телевизор, – когда он спустился утром вниз, Сэлли снова стояла у раковины. Сестра вернулась к брату. Что-то наконец пробилось в эту тупую черепушку. Сэлли обернулась, и Эндрю увидел, что глаза у нее опухли и покраснели, и теперь уже он прошел через комнату и обнял ее. Прижавшись к его плечу, Сэлли пробормотала что-то неразборчивое. – Что? – спросил Эндрю. – Он меня бросил, – шмыгая носом, ответила Сэлли. – Кто? – Спайк, конечно. Оставил записку в квартире. Ушел с какой-то девицей. Все кончено. Эндрю встряхнул ее за плечи и отступил на шаг. – Что? – Она утерла нос рукавом и, не дождавшись ответа, громко высморкалась. Как когда-то, ее глаза полыхнули знакомой старой злостью. Но теперь Эндрю уже не испугался – его душил гнев. – Ты об этом думаешь? – бросил он, и тут Сэлли подступила к нему, толкнула на холодильник, прижала к дверце и схватила за горло. – А ты и рад, да? Доволен, что он меня бросил? |