Книга Добровольцы, страница 11 – Николай Раевский

Идем по бесконечному мосту. С обеих сторон море. Слева – живое, справа – мертвое. На Сиваше рябь, морозный пар и лед у берега. На Азовском волны с белыми гребешками. Пока море пусто. Ни дыма, ни парусов.

В Мариуполе у красных пароходы с дальнобойными пушками. Увидят белую ленточку на серой воде. Обозы черной ниткой. Уйти нам некуда. Если орудия не расстреляны и наблюдатели толковые, изорвать нитку очень легко. Потом спустить катера и добить из пулеметов. Солдаты-обозники уже спрашивали, могут нас пристукнуть или нет. Успокоили их. Красные в море не полезут. Побоятся флота. Могут подойти миноносцы, а у большевиков их нет.

Я так думаю. Вероятно, так и будет. Но мы ничего не знаем наверное. Может быть, красные прорвались в Крым и флоту не до Арабатской стрелки. Все может быть… Доберемся до Керченского полуострова, узнаем. Пока – два моря, ледяной ветер и боль в глазах. Настоящего снега нет, изморось, но на солнце она блестит несносно. Слезы текут. Приходится больше смотреть в море. И снова голодные круги… Корниловцы дали мне хлеба, только его невозможно есть. Замерз. Рубили топором. Пробовал отогреть под рубашкой. Не удалось. Жжет кожу и не мякнет. Хорошо, хоть вода есть. Не совсем пресная, а пить можно. На стрелке все колодцы такие.

Идем, как заведенные. Подводы едут пустыми. Градусов пятнадцать мороза, ветер и некуда от него деваться. Не знаю, что делают бесшинельные летчики. Невозможно же бежать сто верст.

Через дыру в стене виден млечный путь. Все-таки комната. Даже каганец горит на невидимом столе. Передо мной пахнущая морозом спина. Чей-то мешок жмет бок. Повернуться невозможно, но это хорошо, что столько людей. Отогреваемся. Только по ногам мороз.

Кажется, я спал – не заметил, когда потух каганец. И народа меньше. Лечь нельзя, но напирают не так сильно.

На полу лунная полоса. Кучи тел. Моя голова на чьем-то сапоге. Замерзнем, пожалуй, но я больше никуда не пойду…

– Вы плохо себя чувствуете, капитан? – Кто-то светит на меня электрическим фонариком.

– Никак нет, благодарю вас.

– Можете встать? Ну вот отлично… Выпьете с нами чаю.

Каганец тухнет, каганец горит. Опять светло. Кругом стола офицеры. Полковник налил в мою кружку немножко рома из своей фляжки. Холода больше нет. Можно дальше. Говорят, осталось не больше тридцати верст. Если я даже выбьюсь из сил, гвардейцы не бросят.

Едем рысью. Лошади накормлены. На подводах сено. Ноги закутаны попонами. Молодой полковник-кирасир заботится, чтобы мне не было холодно. Он – хозяин, я – гость лейб-гвардии Сводно-конного полка.

Все еще ночь. Небо чистое. Вокруг луны морозный венчик. Чтобы отогнать сон, слезли. Идем быстрым шагом. Заснуть на повозке – верный способ замерзнуть. И сено не поможет. Лошади белые от инея. Люди поминутно хватаются за уши. Ветер утих, но Азовское море шумит, и от него идет морозная сырость. Сиваш застыл. Серебряная шкура с черными пятнами – полыньями…

Утро. Последняя верста на стрелке. Татарское село, улица забита обозами. Новости? Пока никаких… Перекоп? Господь с вами… что конница может поделать с крепостью.

Полковник-кирасир надписал на моем удостоверении: «… отступал вместе с обозом Гвардейского кавалерийского полка до с. Арабат, откуда направился через г. Феодосию в г. Симферополь для исполнения командировки».

Феодосия не по дороге. Крюк верст в тридцать, но надо, наконец, поесть и погреться.

Иду один. Дорога пуста. Обозы свернули на запад. Редко, редко обгоняет подвода. Мороз, точно год тому назад под Орлом. Два офицера везут белый гроб. Остановили телегу. Машут мне.

– Вы в Феодосию? Мы вас подвезем.

– Спасибо, но, как же… нет места.

– Садитесь на гроб – он крепкий. Ничего, ничего… Генерал был добрый человек. Сам бы так распорядился.

Не спрашиваю адъютанта, где погиб генерал. Поручику будет неприятно рассказывать. Я уже слышал об этой смерти ^[19]…

Едем рысью. Края гроба режут ноги, но все-таки лучше, чем пешком. Горы цвета жженой охры, красные черепичные крыши, белые дома. В город так въезжать неудобно. Слезаем с подводы, идем сзади. Прохожие снимают шапки.

Первая лавка. Фруктовая торговля оптом и в розницу. У входа корзина желтых крупных груш с розовыми боками. Они полузамерзшие, зубам больно от холода, но я еще никогда не ел таких чудесных груш.

– Куда же вы теперь, господа?

– Сдадим гроб на хранение, явимся коменданту, потом обедать.

– А я прямо к коменданту.

– Приходите в «Асторию»!

В этом году коменданты стали удивительно внимательными. Попросил ордер на один день – получил на три. Всем, кто спасся из-под Новоалексеевки, положено три дня отдыха. Только предупредили, что гостиница не отапливается.

Выхожу в приемную. Генерал с белыми хохлацкими усами. Тот самый, который ехал в вагоне-столовой. Целует меня в обе щеки.

– Живы?

– Так точно, выскочил… Не знаете, Ваше Превосходительство, как та дама с девочкой – помните, муж прибежал?

– Не видел нигде. Вероятно, погибла. Там ведь буденновцы рубили всех, кто попадался под руку…

Иду в ресторан. Ветер гоняет по мостовой соломинки и обрывки бумаги. В кафе сидит бритый господин в очках. Читает «Petit Parisien». Собака на цепочке. Славная маленькая собака с длинной курчавой шерстью. Морда курносая и на желтом кожаном ошейнике запотевшие от мороза бляшки. Небо опять серое. Начинается пушистый спокойный снег.

– Что они, с ума спятили… в ресторане похоронный марш.

– Я потребую, чтобы прекратили.

– Бросьте – еще скандал выйдет.

– Называется утешили. Мы почти с того света – и ужин с Шопеном.

– Смерти нету, смерти нет… смерти нету, смерть умерла…

– Это вы откуда?

– Есть такие слова к маршу.

– Ваше здоровье!

– Господа, за жизнь вообще!

– Жаркое? Да, конечно, будем… Мне дадите бифштекс по-гамбургски и скажите, человек, чтобы подогрели тарелку.

Трех дней в Феодосии не проживу. Дорого и холодно в гостинице. Даже обидно становится – чистое, глаженое белье, а раздеться нельзя. Плевательница примерзла к полу и не оттаивает. Зато приятно нащупать в темноте невидимый выключатель. Он слегка пружинит, тихо щелкает, и на потолке зажигается матовое полушарие. Неуютный свет, но, по крайней мере, все ясно. Шкап с разбитой стеклянной дверью стоит на своем месте, видна каждая складка полотенца и, если придет охота, можно сосчитать, сколько рядов пастухов и пастушек на обоях.