Онлайн книга «Обломов»
— Велел задержать награду, пока не отыщется. Дело важное: «о взысканиях». Директор думает, — почти шепотом прибавил Судьбинский, — что он потерял его… нарочно. — Не может быть! — сказал Обломов. — Нет, нет! Это напрасно, — с важностью и покровительством подтвердил Судьбинский. — Свинкин — ветреная голова. Иногда чорт знает какие тебе итоги выведет, перепутает все справки. Я измучился с ним, а только нет, он не замечен ни в чем таком… Он не сделает, нет, нет! Завалялось дело где-нибудь, после отыщется. — Так вот как: всё в трудах! — говорил Обломов, — работаешь. — Ужас, ужас! Ну конечно, с таким человеком, как Фома Фомич, приятно служить: без наград не оставляет, кто и ничего не делает, и тех не забудет. Как вышел срок — за отличие, так и представляет, кому не вышел срок к чину, к кресту, — деньги выхлопочет… — Ты сколько получаешь? — Да что: тысяча двести рублей жалованья, особо столовых семьсот пятьдесят, квартирных шестьсот, пособия девятьсот, на разъезды пятьсот, да награды рублей до тысячи. — Фу! чорт возьми! — сказал, вскочив с постели, Обломов. — Голос, что ли, у тебя хорош? Точно итальянский певец! — Что еще это! Вон Пересветов прибавочные получает, а дела-то меньше моего делает и не смыслит ничего. Ну конечно, он не имеет такой репутации. Меня очень ценят, — скромно прибавил он, потупя глаза, — министр недавно выразился про меня, что я «украшение министерства». — Молодец! — сказал Обломов. — Вот только работать с восьми часов до двенадцати, с двенадцати до пяти, да дома еще — ой, ой! Он покачал головой. — А что ж бы я стал делать, если б не служил? — спросил Судьбинский. — Мало ли что! Читал бы, писал… — сказал Обломов. — Я и теперь только и делаю, что читаю да пишу. — Да это не то, ты бы печатал… — Не всем же быть писателями. Вот и ты ведь не пишешь, — возразил Судьбинский. — Зато у меня имение на руках, — со вздохом сказал Обломов. — Я соображаю новый план, разные улучшения ввожу. Мучаюсь, мучаюсь… А ты ведь чужое делаешь, не свое. — Что ж делать! Надо работать, коли деньги берешь. Летом отдохну: Фома Фомич обещает выдумать командировку нарочно для меня… вот, тут получу прогоны на пять лошадей, суточных рубля по три в сутки, а потом награду… — Эк ломят! — с завистью говорил Обломов, потом вздохнул и задумался. — Деньги нужны: осенью женюсь, — прибавил Судьбинский. — Что ты! В самом деле? На ком? — с участием сказал Обломов. — Не шутя, на Мурашиной. Помнишь, подле меня на даче жили? Ты пил чай у меня и, кажется, видел ее. — Нет, не помню! Хорошенькая? — спросил Обломов. — Да, мила. Поедем, если хочешь, к ним обедать… Обломов замялся. — Да… хорошо, только… — На той неделе, — сказал Судьбинский. — Да, да, на той неделе, — обрадовался Обломов, — у меня еще платье не готово. Что ж, хорошая партия? — Да, отец действительный статский советник, десять тысяч дает, квартира казенная. Он нам целую половину отвел, двенадцать комнат, мебель казенная, отопление, освещение тоже: можно жить… — Да, можно! Еще бы! Каков Судьбинский! — прибавил, не без зависти, Обломов. — На свадьбу, Илья Ильич, шафером приглашаю: смотри… — Как же, непременно! — сказал Обломов. — Ну, а что Кузнецов, Васильев, Махов? — Кузнецов женат давно, Махов на мое место поступил, а Васильева перевели в Польшу. Ивану Петровичу дали Владимира, Олешкин — его превосходительство. — Он добрый малый! — сказал Обломов. — Добрый, добрый, он стоит. — Очень добрый, характер мягкий, ровный, — говорил Обломов. — Такой обязательный, — прибавил Судьбинский, — и нет этого, знаешь, чтобы выслужиться, подгадить, подставить ногу, опередить… все делает, что может. — Прекрасный человек! Бывало напутаешь в бумаге, недоглядишь, не то мнение или законы подведешь в записке, ничего: велит только другому переделать. Отличный человек! — заключил Обломов. — А вот наш Семен Семеныч так неисправим, — сказал Судьбинский, — только мастер пыль в глаза пускать. Недавно что он сделал: из губерний поступило представление о возведении при зданиях, принадлежащих нашему ведомству, собачьих конур для сбережения казенного имущества от расхищения, наш архитектор, человек дельный, знающий и честный, составил очень умеренную смету, вдруг показалась ему велика, и давай наводить справки, что может стоить постройка собачьей конуры? Нашел где-то тридцатью копейками меньше — сейчас докладную записку… Раздался еще звонок. — Прощай, — сказал чиновник, — я заболтался, что-нибудь понадобится там… — Посиди еще, — удерживал Обломов. — Кстати, и посоветуюсь с тобой: у меня два несчастья… — Нет, нет, я лучше опять заеду на днях, — сказал он уходя. «Увяз, любезный друг, по уши увяз, — думал Обломов, провожая его глазами. — И слеп, и глух, и нем для всего остального в мире. А выйдет в люди, будет со временем ворочать делами и чинов нахватает… У нас это называется тоже карьерой! А как мало тут человека-то нужно: ума его, воли, чувства — зачем это? Роскошь! И проживет свой век, и не пошевелится в нем многое, многое… А между тем работает с двенадцати до пяти в канцелярии, с восьми до двенадцати дома — несчастный!» Он испытал чувство мирной радости, что он с девяти до трех, с восьми до девяти может пробыть у себя на диване, и гордился, что не надо идти с докладом, писать бумаг, что есть простор его чувствам, воображению. Обломов философствовал и не заметил, что у постели его стоял очень худощавый, черненький господин, заросший весь бакенбардами, усами и эспаньолкой. Он был одет с умышленной небрежностью. — Здравствуйте, Илья Ильич. — Здравствуйте, Пенкин, не подходите, не подходите: вы с холода! — говорил Обломов. — Ах вы, чудак! — сказал тот. — Все такой же неисправимый, беззаботный ленивец! — Да, беззаботный! — сказал Обломов. — Вот я вам сейчас покажу письмо от старосты: ломаешь, ломаешь голову, а вы говорите: беззаботный! Откуда вы? — Из книжной лавки: ходил узнать, не вышли ли журналы. Читали мою статью? — Нет. — Я вам пришлю, прочтите. — О чем? — спросил сквозь сильную зевоту Обломов. — О торговле, об эмансипации женщин, о прекрасных апрельских днях, какие выпали нам на долю, и о вновь изобретенном составе против пожаров. Как это вы не читаете? Ведь тут наша вседневная жизнь. А пуще всего я ратую за реальное направление в литературе. — Много у вас дела? — спросил Обломов. |