Книга Дело Бутиных, страница 101 – Оскар Хавкин

«Тюк» застыл у двери.

— А ты не пужай! Я не пужливая! Я и кочергой могу, — ответил незнакомый женский голос, в котором была и опаска и угроза. — Кто ты есть?

— Я-то знаю вас, Авдотья Силовна, а кто я, сами догадайтесь!

«Тюк» издал радостное уже ойканье, скатился со ступенек

крыльца и оказался грузной женщиной, закутанной от макушки до пояса в череду платков, отчего массивная фигура приобрела еще большую расплывчатость и неопределенность.

— Кабы знатье, что хозяин! — кланяясь сразу всем телом, заверещала она тонким голосом. — Милости прошу, Михаил Дмитриевич, не обессудьте за таку встречу. Я пока дом со всех краев не обойду, кажный шорох не распознаю, все запоры не подергаю, до тех пор лягчи не могу. Вам чаек сгоношить аль поисть чего? — верещала она уже в прихожей, держа в руках зажженную лампу, до того висевшую на гвоздике в сенях.

Ее мятое годами и жизнью жилистое старушечье лицо изображало готовность выполнить любую хозяйскую волю.

— Вам такой наказ, Авдотья Силовна: ложитесь спать и спите спокойно. Я тут все знаю, где что, жена и дети спят, не будем шуметь!

И старуха неслышно исчезла. Не шорхнув о половики и не скрипнув дверью. Он сообразил, что она занимает Серафимину горенку, и это отозвалось в нем грустью.

Бутин снял сапоги и тихонько прошел в спальню.

Зоря лежала на боку, лицом к двери, подложив под щеку обе ладони и по-детски трогательно поджав ноги.

В такой позе она спала маленькой девчушкой, когда они с Викуловым возвращались с охоты и заставали детей спящими. Впрочем, чуткая Серафима обычно просыпалась, едва они всходили на крыльцо, и они заставали ее хлопочущей у плиты или ставящей самовар. А вот Зоря умела спать глубоко, бестревожно и сладко, как младенец.

Так она спала сейчас. Маленькие ладошки, тонкое детское лицо, хрупкое тело полу ребенка — такое одинокое и сиротливое с огромным пуховым одеялом широкой кровати, оживлявшейся лишь утром, когда малыши бежали к мамочке погреться и погреть ее.

Как часто он оставляет ее одну. Вернее, как редко он бывает с нею.

Чем порадовал свою не венчанную жену коммерции советник Михаил Дмитриевич Бутин за шесть лет ее любви, самоотверженности и затворничества! Нарядами, мехами, драгоценностями? А перед кем блистать этой роскошью? Разве лишь перед зеркалом! Тридцатью тысячами, положенными на рост? Так они понадобятся ей в старости! Своими энергичными и картинными рассказами о Лондоне, Париже, Петербурге, о выставках, театральных зрелищах, гуляющих толпах, парках и магазинах? Ей же надо самой все это видеть, самой общаться с людьми, самой ходить, ездить, изумляться и восхищаться! Ездить — сейчас, жить — сейчас! Пока она молода, красива, пока душа восприимчива к краскам мира! Нежданная свадьба сестры и застолье в доме нежданного зятя — не единственный ли праздник у нее за прошедшие годы! Она была среди людей, и люди увидели ее — цветущую, веселую, общительную, поющую, танцующую!

Тонкие длинные реснички дрогнули во сне. Что-то привиделось...

Он разделся и осторожно лег рядом, стараясь не затронуть ее сна.

И тут же, словно его напряжение мгновенно передалось, она легким зверьком повернулась к нему и, не размыкая глаз, обняла тонкими крепкими руками.

С виду такая маленькая и хрупкая, она в объятиях его словно вырастает, тяжелеет, наливается силой и могуществом и — это чудо: при узких плечах — твердые налитые груди, при тонкой талии — округлые, крепкие и нежные бедра, — все в ней трепещет, ищет, любит, требует, отдается тебе.

— Ну вот, Мишенька, наконец-то вместе. Господи, как я всегда жду тебя!

— Ты так крепко спала, я не хотел будить тебя!

— Я не сплю третий месяц. И еще шесть лет.

— Я заслужил твой упрек. Я виноват перед тобой. Если бы я мог принадлежать только тебе!

— Я знаю, что ты занят. Очень знаю. Я знаю, что у тебя фирма. Я знаю, что тебя одолевают враги. Ты стал такой худой, будто догоняешь меня!

— О, твоя худоба обманчивая. Когда тебя обнимешь, будто весь мир в твоих руках!

Она засмеялась как ребенок, которому подарили необыкновенную игрушку.

— Мне хорошо, что я тебе еще нравлюсь. Но я устала так жить. Ты должен найти возможность изменить нашу жизнь. И ты не должен быть так далеко и так долго от меня.

Он молчал.

— Ты слышишь меня?

— Слышу, моя Зоря!

— У твоей Зори увели сестру. Без нее нам тут и вовсе не житье. Она была для нас всем: матерью, сестрой, тетей, няней, домоправительницей, всем на свете.

— Но у тебя есть женщина, она не может заменить Серафиму, но в хозяйстве, домашних делах, с детьми... И все же гы не одна!

Она села в постели, ткнулась лицом в свои ладошки и заплакала, да навзрыд, — так горько, безутешно плачут в глубоком горе только маленькие брошенные дети.

— Это я не одна? Я? Да я всю жизнь одна! Вот ты — такой взрослый и большой, такой умный и образованный. Ты везде побывал, все знаешь. А я? Что такое я? Я тебя так люблю, а ты... ты ничего не хочешь понять во мне! Я не одна? Подсунули толстую, мордастую бабу, у нее весь разговор «ох» да «ой», ей бы покушать да поспать и запереться на шесть запоров, чтобы медведь не утащил. Она своей особой весь дом заняла, куда ни пойдем, на нее натыкаемся. И от нее лошадиным потом несет. Она, наверное, бывшая лошадь. Что она может детям нашим дать, кроме дурацких присказок: «Мой рыло, на то мыло», «Не ходи скоком, ходи боком». Мише надо будущим годом в ученье, Филе надо развитие. Ты сейчас в Иркутск, да? Вот и бери нас с собой. А то... а то — сбежим отсюда куда глаза глядят! Приедешь, и нет твоей Зорьки, и нет твоего Мишеньки, и нет твоей Филеньки! Вот тогда поймешь, как нас одних оставлять!

Таких речей он от нее не слышал. Острое чувство жалости и беспомощности охватило его.

И однако он не приготовился к ответу, который снял бы разом ее слезы, ее гореванье, ее вспышку. Он ехал сюда, загнанный врагами, отравленный ревностью, и выяснилось, что все это пустое рядом с ее рыданиями. Разговоры о переезде куда-нибудь из этой глуши возникали и раньше, но как о мечтательных предположениях, как о чем-то когда-то предстоящем. Без слез и упреков. При этом Серафима неизменно восставала против этих замыслов: «Зачем нам из воли да в тюрьму». Живя нынче по-новому в доме Ошурковых, вряд ли она думает по-прежнему.

— Зоря! Я сделаю все, что могу. Потерпи еще немного. У нас еще все впереди. Успокойся и поверь мне.

Она затихла, легла, прижалась к нему и, казалось, заснула.

Чуть рассвело, он оседлал Агата и той же дорогой поскакал обратно в Нерчинск.

39

Сцена, ожидавшая его в нерчинской конторе, вовсе вышибла из сознания Хилу.

Он застал в этот утренний час настоящую баталию.

Посреди конторы друг против друга стояли рослый, косая сажень в плечах, Афанасий Большаков, с неприсущим ему яростным выражением продолговатого красивого лица, и, ниже его на голову, с тонкой шеей и массивной выпяченной губой, человек, размахивающий руками и кипевший возмущением. Бутин узнал в нем Арона Цымерского, бухгалтера администрации, близкого друга Коссовского.