Книга Жёстко и угрюмо, страница 12 – Андрей Рубанов

А кто теперь идиот? – спросил себя писатель. Разумеется, это я. За стеной, в тёплой комнате, они смотрят телевизор. У них одеяла, подушки, чай. Или даже вино. Жена, впрочем, почти не пьёт. А у меня – тяжёлое небо, ледяная сырость лезет под воротник, а рядом – жадный дурак с жёлтыми ногтями на коротких пальцах. Свет погас, одиннадцать часов вечера – что делать, куда идти? Завтра она поедет назад. Я ничего не увидел. Я ничего не понял.

Он вернулся в такси и сразу уловил знакомый запах, вызвавший множество самых разных ассоциаций. Шофёр в его сторону не смотрел.

– Я бы тоже покурил, – деловым тоном сказал писатель. – Есть?

– С собой – нет.

Они быстро договорились и поехали. В процессе сделки пришлось познакомиться. Драйвера звали Петром.

– Учти, я не банкую, – предупредил он. – Но могу познакомить. Это рядом. Литейный проспект.

Квартира – обширная, в старом доме – оказалась чем-то средним между сквотом и притоном. Впустивший гостей юноша выглядел как спивающийся Иисус. Свисал светильник в бороде из хлопьев серой пыли. Пока писатель размышлял, снимать ли ему обувь, из глубины тёмного коридора в кухню прошла, держась рукой за стену, оклеенную, вместо обоев, разномастными кусками цветной бумаги, маленькая девушка в майке-алкоголичке и безразмерных камуфляжных штанах; левое запястье украшала дурно наложенная повязка, бинт был серым, а ближе к ладони и вовсе чёрным. Писатель решил остаться в ботинках.

Войдя, Пётр неуловимо преобразился, стал расслабленным и грубым. Коротко упрекнул «Иисуса» в том, что тот опять удолбан, а на девушку посмотрел с откровенной ненавистью, – писатель сразу уловил это и напрягся. Сам он уже много лет не испытывал ненависти и надеялся никогда больше не испытать.

– К тебе, – сказал Пётр «Иисусу» и кивнул на писателя; тот поправил ремень рюкзака, давая понять, что он – гость, чужой, пришёл по делу и уйдёт сразу, как только получит необходимое.

– Follow me, – кротко произнёс «Иисус», улыбнулся писателю и зашагал в полумрак коридора. Двигался он хорошо, медленно и плавно. Откинул одеяло в крупных малиновых цветах, заменяющее дверь, и провёл писателя в комнату, сплошь завешанную акварелями, изображающими цветы, глаза и облака в различных комбинациях и даже симбиозах: некоторые цветы имели зрачки и ресницы, а облака выглядели как бутоны с полураскрытыми лепестками. Автор картин был малоталантливым, но явно очень страстным существом, и писатель ухмыльнулся про себя; сам он тоже считал, что делает малоталантливые, но страстные книги, и вообще, если начистоту, всегда симпатизировал именно малоталантливому, но страстному искусству, как наиболее настоящему.

– Я не банкую, – повторил Пётр, блеснув зубом. – Говори с ним. – И показал на «Иисуса».

Тот улыбнулся ещё раз, мирно и стеснительно.

Писатель не любил барыг; молча извлёк крупную купюру, положил на край стола, сплошь заставленного стаканами и чашками. «Иисус» кивнул и вышел из комнаты.

– Это моя хата, – небрежно объявил Пётр, сдвигая с дивана тряпки и усаживаясь. – Ну, почти моя. Две комнаты из пяти. Бабка помрёт – у меня будет три комнаты. Две другие уже купил один коммерсант. Бабка помрёт – он и третью купит. У нас с сестрой останется по комнате. Деньги поделим, – я катер куплю. Летом буду туристов возить, а на зиму уезжать, где тепло. В Ростов, в Сочи.

Он помолчал и добавил:

– А бабка не умирает.

– Ничего, – сказал писатель. – Умрёт.

Вернувшийся «Иисус» деликатным движением положил на стол пластиковый пакетик.

– Гидропоника, – негромко объявил он. – Чистый продукт, сделано в Евросоюзе.

Писатель открыл, понюхал, вернул «Иисусу».

– Забей. Посмотрим, что за Евросоюз.

«Иисус» пожал плечами – движение вышло коротким, беззащитно-богемным; тоже мне, дилер, презрительно подумал писатель, но потом взглянул на психоделические акварели и решил не судить незнакомого человека. Есть сотня причин, по которым одарённый юноша вдруг опускается с уровня художника до уровня продавца наркотиков. «Не суди, – повторил себе писатель, принимая самокрутку из грязных пальцев «Иисуса». – Даже не пытайся».

Он втянул в лёгкие дым, проследив за тем, чтобы не закашляться. Отдал Петру; тот принял с готовностью.

Внезапно из-за стены раздался звон разбиваемой посуды, чего-то небольшого и крепкого, вроде сахарницы либо гранёного стакана; Пётр шёпотом выругался, вручил наполовину выкуренную папироску «Иисусу» и вышел.

– Твои? – спросил писатель, кивая на акварели.

– Её, – ответил «Иисус». – Я маслом работаю.

Послышались сдавленные крики. «Иисус» аккуратно положил остаток самокрутки на край стола и тоже ушёл на шум потасовки. Писатель стал думать, уместно ли ему будет остаться одному в комнате, или следует положить купленную дозу в карман и ретироваться, не прощаясь; либо, наоборот, правильнее дождаться возвращения «Иисуса», и скрепить сделку формальной фразой, и только потом очистить помещение? Тут же ему стало понятно, что сомнения – излишне глубокомысленные – есть результат действия марихуаны, и что саму марихуану, разумеется, следует оставить здесь же. А исчезнуть – немедленно.

Он докурил папиросу, на всякий случай устроил рюкзак на спине по всем правилам, чтобы обе лямки обнимали плечи, – и направился прочь.

В дверях кухни писатель увидел сидящего на полу Петра; одной рукой он держался за бок, другую – окровавленную – рассматривал. «Иисус» стоял над ним и чесал сальную голову. Девушка, забравшись с ногами на табурет и закрыв пятернёй лицо, тихо выла и смотрела из-под пальцев диким глазом. Тут же на полу в куче белых осколков лежал кухонный нож.

Писатель подошёл, наклонился.

– Куда тебя?

Пётр стремительно бледнел. «Сейчас в обморок упадёт, – подумал писатель. – Нашатыря, разумеется, у них нет. Дать пощёчину – не поймут. Особенно девка не поймёт; сразу решит, что я затеваю драку».

Он сел, взял Петра за плечи, осторожно повалил на пол. Выдернул рубаху из штанов, задрал, – дальше была несвежая нательная фуфайка, под ней открылась неглубокая рана. Раненый издал глухое «ы-ы-ы» и бессвязно выругался. Писатель посмотрел на «Иисуса» и сказал:

– Порез; ничего серьёзного. Можно зашить прямо здесь. Или – везите его в травмпункт. Но учти: это ножевое ранение, врачи вызовут ментов…

– Пускай подохнет! – заорала девушка, крупно затряслась и прижала колени к груди.

– Решайте, – сказал писатель, переводя взгляд с «Иисуса» на Петра.

– Ну… – произнёс «Иисус». – Не знаю… А ты – врач?

– Почти, – ответил писатель, снимая рюкзак. – Неси водку, чистую тряпку и нитку с иголкой. Быстро.

– Пускай подохнет, сука! – крикнула девушка.

«Иисус» ушёл в коридор.

«В принципе, можно и не шить, – подумал писатель. – Прижечь. Но это для него будет слишком».