Онлайн книга «Капкан на волкодлака»
|
— Братья! — произнес он, и голос наполнил залу. — К вам обращаюсь! Стоял он боком, отставив мосластую голую ногу. — К вам взываю, желая одного — поделиться! Сегодня, верно, нарочно для лекции — с, пан Зусек сменил скучный черный костюм свой на иное облачение: алую римскую тогу. На голове его возлежал венец из лавровых листьев. И тень профиля, горбоносого, сухого, чудилась Гавриилу знакомой. После он вспомнил, что видел подобный горбоносый профиль в учебнике гиштории… — Избавьтесь от оков, братья! — пан Зусек повернулся к залу и простер тощие руки. — Отриньте все, что знали до того момента… Говорил он красиво, правда, не совсем понятно. И субьект пренеприятным шепоточком произнес: — Ежели все отринуть, то чего останется? — Это образно! — ответил господин. — Забудьте… оглянитесь… Люди в зале послушно завертели головами, оглядываясь. — Кого вы видите? Я скажу вам! Вы видите собратьев своих по несчастью! Тех, кому тесно в оковах общества! Тех, кто в тайне ли, явно ли, но мечтает о личном своем счастье… тех, кто страдал, как вы… как я… Он прижал руки к сердцу и заодно уж поправил складки на плече. Тогда была театральною, взятою на прокат, шилась она на Цезаря, каковой портному представлялся личностью великой не только в душевном плане. — И что было причиной наших страданий?! Антрепренер оставил в покое рояль и повернулся к залу, с трудом подавив зевок. Сию пламенную речь он слышал не в первый раз, полагал, что и не в последний, оттого и было ему тоскливо. — Женщины! — воскликнул пан Зусек, вновь простирая руку над залом. Второю же он придерживал тогу, что подло норовила сползти. А это было никак невозможно, ибо нельзя удерживать воистину горделивый и сильный образ, оставшись в сатиновых подштанниках. Он ныне клял свою стыдливость, не позволившую подштанники снять, а тако же криворукость прислуги, которая пропалила собственную, пана Зусека, тогу, поставив его тем самым в почти безвыходное положение. Без тоги речь не шла. — О! Женщины! Коварство — ваше имя! Лживые подлые создания… с младенческих лет они порабощают наш разум… лишают воли… — Эк поет — с, — восхитился субъект. — Они заставляют нас забывать о том, кто мы. Кто мы? Ответом пану Зусеку было молчание. — Мужчины! — воскликнул он. — Ну же! Не бойтесь… Он тряскою рысцой, придерживая тогу, спустился со сцены, схватил за руку парня из первого ряда. — Кто ты? — М — мужчина… — слегка заикаясь, ответил тот. — Громче! — Мужчина! — Мужик! — рявкнул пан Зусек. — Ты не просто мужчина! Ты — мужик. — Я мужик, — паренек густо покраснел, но решил не спорить. — Самец! — Самец… — Варвар! — В — вар… вар… Пан Зусек выпустил жертву, которая бессильно плюхнулась в кресло и подняла тощенькую папочку, не то в попытке спрятаться от собратьев по несчастью, не то защищаясь от пана Зусека. Тот же, тыча пальцем в дебеловатого приказчика, который и в зале не снял картуз, верно, стесняясь лысины, повторял. — Ты мужик! Он мужик! Слышите? Приказчик меленько кивал, и щеки его полыхали багрянцем. — Нет! — неистовствовал пан Зусек. — Скажи им всем! Скажи, чтобы услышали! Чтобы поверили! Гавриил приказчику не поверил, но старания бедолаги оценил. Пан Зусек же, поднимаясь по лесничке, рыскал взором. — Гавриил! — воскликнул он. — Ты! Я верю в тебя! Спускайся! И я открою в тебе внутренние силы! — А чего это он? — влез субъект и руку Гавриилову перехватил, когда тот собирался встать. — Сговорились, небось. — Ложь! — пан Зусек махнул рукой, позабывши про тогу, и та едва не слетела, но была вовремя подхвачена. — Спускайтесь сами, если хотите. Я раскрою ваш потенциал! — А и хочу! — субъект поспешно вскочил и, указав на толстяка, велел. — Пускай он тоже… — Не пойду, — господин вцепился в ручки кресла и так, что они затрещали. — Почему? — нехорошо прищурился пан Зусек, который испытывал несказанный прилив вдохновения и желал немедля, сей же час, изменить чью-либо жизнь. — Больно будет. — Не будет, — отмахнулся пан Зусек. — И вообще, вы только представьте, какие перед вами откроются перспективы… — К — какие? — Замечательные. Встать! И толстяк подчинился. Он был по натуре человеком мягким, не привычным к крику, а оттого робел, что перед паном Зусеком, каковой виделся ему личностью грозной, авторитарной, что перед супругой, но пуще всего — пред тещею своей, Аглаей Венедиктовной. — Идите туда, — пан Зусек указал на сцену. — А может… — Иди, — субъект выбрался в проход, не отказав себе в удовольствии потоптаться по Гаврииловым ботинкам, к которым он и сам успел проникнуться тихой, но лютой ненавистью. — И ты, Гавриил, — милостиво велел пан Зусек. — Взойди к вершинам осознания… — Куда? — Туда! Антрепренер, очнувшись от дремы, заиграл превеселенький марш, на который зал отозвался жиденькими овациями. Кому аплодировали — антрепренеру, Гавриилу со товарищами, пану Зусеку ли, ныне как никогда еще походившему на Цезаря. Правда, навряд ли Цезарь носил лакированные ботинки вкупе с белыми носками, но кого и когда волновали подобные мелочи? Пан Зусек на овации отвечал благосклонными кивками, от которых лавровый венец, исполненный из самого настоящего лавра, а после покрытый золотой краской — и дешево, и правдоподобно — съезжал к левому уху. И к тому моменту, когда пан Зусек вновь взошел на сцену, Цезарь в его исполнении приобрел вид лихой, слегка разбойничий. — Вы все, пришедшие сюда, дабы изменить свою жизнь… к вам обращаюсь, братья! — пан Зусек венок поправил, дав себе зарок, что на следующее выступление — а пока проводились они ежедневно, принося неплохой доход — воспользуется жениными шпильками. — Слушайте же! Внемлите! Отриньте оковы ложного стыда и страха! Поднимитесь с колен! Вы… каждый из вас в этой жизни сталкивался с женщиной! С первых мгновений жизни они порабощают нас, лишая воли и разума… — А то, — произнес субъект в стороночку, — вот как сейчас помню. Родился, я значит… открываю глаза и вижу… Он сделал театральную паузу. — Кого? — не выдержал господин, который на сцене, в окружении колонн и рисованных развалин чувствовал себя крайне неудобственно. — Женщину… мамку мою, значится… лежит вся такая… смотрит… думает, как волю поработить. |