Онлайн книга «Ловец бабочек. Мотыльки»
|
— Зачем вы здесь? — Себастьян кинул пиджак на кровать. — Затем, что мы о вас беспокоимся… скажем, вчера вы изволили не вернуться. — Снег был… — И снег, и дождь, и ветер… да, не лучшая погода для прогулок, но все-таки… вы понимаете, князь, что являетесь фигурой весьма важной, исчезновение которой может иметь самые непредсказуемые последствия? Легкий упрек в голосе. Еще бы пальчиком погрозил. — Многим не по нраву наметившееся потепление… многие желали бы вернуть прошлое, когда граница на замке, занавес и все такое… — Лев Севастьяныч провел пальчиком по столу и поцокал. — И эти многие… непатриотично настроенные личности способны предпринять некоторые шаги… Он замолчал, позволяя Себастьяну осмыслить услышанное. Осмысливать не хотелось. Хотелось помыться. Сесть в любимое кресло. И чаю… или кофию… даже панну Гжижмовску тревожить не станет, сам спустится на кухню, сварит на песке черный и густой, к которому тут и пристрастился. И с кофием да в кресло. Пледик на колени. Тоску в душу, глядишь, сочинилось бы по старой памяти чего-нибудь этакого. — Вы уж больше не пропадайте, князь, — молвил Лев Севастьяныч, поднимаясь. — И за вашим… коллегой приглядите. — Пригляжу. — А то ведь… и там не все рады, да… — И нигде все не рады, — Себастьян ослабил петлю галстука. — Так вы за этим приходили? — Нет. Не совсем… завтра вы ведь здесь встречаетесь? Развлеките девушку. Сводите в театр там… по магазинам… — На расходы выделите? Лев Севастьяныч развел руками: мол, и рад бы, да бюджет, холера лихая, давно уж расписан и этаких излишеств, как магазины для посторонних девиц, не предусматривает. — Билеты в ложу, — он вытащил их и положил на столик. — И еще гостиничный номер… на двоих. — Зачем на двоих? — А вы не захотите продолжить знакомство? — приподнятая бровь и этакое наигранное удивление, от которого кулаки чешутся. — Ходят слухи, что вы, князь, несколько… невоздержанны в том, что касается слабого полу… — Не верьте. Врут люди. — Надо же… а все-таки… если родина попросит… — Вот когда родина сама попросит, — Себастьян кинул галстук на пол, — тогда и поговорим, а теперь будьте так любезны… — Буду, несомненно… — Хотя нет, постойте. Что у вас есть на Белялинского? — раз уж приперся тут со своими домыслами препогаными и настроение столь замечательное испортил, пусть пользу делу принесет. — Белялинский… — Лев Севастьяныч изобразил глубочайшую задумчивость. — Вы ведь с ним знакомы, верно? Бывали в их доме… — Я много где бывал, — Себастьян и рубашку стянул, с трудом удержавшись, чтобы не вытереться ею. Ощущение грязи не исчезло, напротив, усилилось. — Что ж… простого звания… всего, что говорится, достиг сам. Начал с небольшой лавки скобяных товаров. Дело пошло и лавка разрослась. Потом был магазин и другой, и третий. В числе первых ему удалось получить разрешение на торговлю с Хольмом… проверку их тоже прошел. Возил сперва всякую мелочь. Грабли. Лопаты. Дверные ручки и засовы. После перешел на похоронные принадлежности… — Когда? — Когда? — переспросил Лев Севастьяныч и задумался, на сей раз не притворно. — Когда… дай, Вотан, памяти… а лет так с пять тому… меня только назначили. Помнится, первый груз я еще лично досматривал. Каждый гроб велел вскрыть… — И что нашли? — Две дюжины шелковых чулок и перчатки лайковые. Пять пар. — Сотрудничает? Лев Севастьяныч слегка поморщился. — Исполняет долг… кстати, весьма и весьма ответственный человек, если подумать, несколько раз крепко помог нам… информация, княже, это многое, если не все… — Информация, значит… информация… — Он не тот, кто вам нужен, — Лев Севастьяныч поднял шляпу, которую водрузил на макушку и прихлопнул ладонью, чтоб села покрепче. — Я говорил с ним. Тихий суетливый человечек, озабоченный исключительно денежным вопросом. Его вершина — шелковые чулки без декларации… …в этом он ошибался. Себастьян был уверен, что дражайший пан Белялинский, с которым ему ныне днем случилось иметь беседу, куда как непрост. И на умирающего он похож не был. Напротив, выглядел весьма и весьма бодро. …сидел в ресторации, будто бы ждал. Столик круглый под пальмою. Скатерка белая с красным шитьем опустилась до самого пола, скрывая и колени пана Белялинского, и тонкие изогнутые ножки столика. На скатерке — ваза с фруктами. Тарелочки. Салфеточки. Серебро столовое. Стекло сияющее до того, что глядеть больно. И в этом серебре да стекле отражалось бледноватое лицо пана Белялинского. Щеки его пылали румянцем, и сам он, слегка ошалевший, но явно радостный — уж не с графинчика ли настою на перце и лимонных корочках, которым радостно Себастьяна попотчевал — выглядел беспредельно счастливым. — Пейте, пейте, — он самолично наполнил рюмку на высокой ножке и подал Себастьяну. — А то я заказал, а пить… пить неможно, сердце, понимаете? И рученьку к груди приложил. — Вчера вот грешным делом прихватило, думал, душу богам отдам… ан нет, попустило… и вот такая радость, такая радость… — он осекся, понимая, что счастье его незваные гости не готовы разделись. И чуть тише пролепетал. — Такая радость… — Какая? — Ах, оставьте, князь… вы к нам уже и не заходите… совсем дорогу позабыли… Ганна обижается… а узнает, что я тут с вами… — он кивнул на чарку, — и вовсе… знаете, у моей Ганны характер не сахарный. Не женитесь… послушайте моего совета… человека, который думал, что он в браке счастлив, а после осознал, что сие счастье — исключительнейшим образом иллюзия дурная. Он всхлипнул тихонечко и, рюмку отнявши, опрокинул ее. Занюхал перцовку кусочком яблока и всхлипнул: — Извести меня пытается… — Заявление подавать будете? — поинтересовался Себастьян, отодвигая стул. Но Катарина покачала головой, мол, постоит лучше. — Заявление? Ах, бросьте… какое заявление? Скажут, оклеветал… а я не клеветник… я понимаю, прекрасно понимаю, она ведь ничего дурного не делает, а что пилит, так все такие… и что лекарства не купила… мы разорены… почти разорены… что-то я много говорю. — Вы гробы возите? — Катарине надоело слушать этот пьяноватый лепет. А было ясно, что пан Белялинский изрядно набрался, уж не понятно, с радости ли иль с печали. — Гробы? — он растерянно моргнул. — Гробы… ах, да… гробы… вожу… вот давече привез двадцать штук. Двадцать! Он поднял палец. |