Книга Мы, Боги, страница 8 – Бернард Вербер

Я рассматриваю своих соучеников, рассевшихся по скамьям амфитеатра. Знаменитостей немало, среди них я узнаю сидящих вперемежку: художника Анри де Тулуз-Лотрека, романиста Гюстава Флобера, Этьена де Монгольфьера, одного из братьев-изобретателей воздушного шара, керамиста Бернара Па-лисси, художника-импрессиониста Клода Моне, авиатора Клемана Адера, скульптора Огюста Родена. Есть и женщины: актриса Сара Бернар, скульптор Камилла Клодель, ученая-физик Мария Кюри, актриса Симона Синьоре, танцовщица и шпионка Мата Хари.

Эдмонд Уэллс очень по-светски подходит к последней.

— Добрый день, меня зовут Эдмонд Уэллс, а это мой друг Мишель Пэнсон. А вы не Мата Хари?

Молодая темноволосая женщина утвердительно кивает. Мы обмениваемся взглядами, не зная, как продолжить разговор.

Тихо опускается вечер, и мы рассаживаемся по скамьям. В небе появляются не одна, а три луны, образующие треугольник. Вершина горы Олимп по-прежнему скрыта в облаках.

Громким голосом я задаю мучающий меня вопрос:

— Что же там, наверху? Винсент Ван Гог отвечает первым:

— Серое с золотисто-коричневыми отблесками, немного оранжевого и голубого.

Мата Хари выдыхает:

— Тайна.

Жорж Мельес произносит задумчиво:

— Волшебство.

Гюстав Эйфель говорит вполголоса:

— Архитектор Вселенной. Симона Синьоре добавляет:

— Режиссер фильма.

Мария Кюри выговаривает мечтательно:

— Последний Принцип. Сара Бернар колеблется: -…Мы на Олимпе. Может, там… Зевс? Резкий голос позади нас обрывает споры.

— Ничего там нет.

Мы оборачиваемся. И видим невысокого типа с белокурыми волосами, в круглых очках, с каштановой бородой.

— Там наверху ничего нет. Ни Зевса, ни Архитектора, ни волшебства… Ничего. Там кругом только снег и туман. Как на любой горе.

Когда он с уверенностью произносит эти слова, на вершине вдруг загорается свет и начинает мигать, как фары в тумане.

— Вы видели? — спрашивает Мельес.

— Видел, — продолжает бородатый. — Я видел свет. Просто свет. «Они» включили прожектор на верхушке, чтобы у вас воображение заработало. А вы и любуетесь, как комары на лампу. Все это декорация и сценические трюки.

— Да кто вы, в конце концов, такой, чтобы быть настолько категоричным? — спрашивает Сара Бернар раздраженно.

Мужчина сгибается в поклоне:

— Пьер Жозеф Прудон, к вашим услугам.

— Прудон? Теоретик анархизма? — осведомляется Эдмонд Уэллс.

— Собственной персоной.

Я слышал об этом бунтаре, но не знал, как он выглядит. Чем-то похож на Карла Маркса. Наверняка в ту эпоху в моде была борода и длинные волосы. Высокий гладкий лоб и зачесанные назад волосы делают его шевелюру похожей на прическу с бантом. Он добавляет:

— Прудон: атеист, анархист, нигилист, чем и горжусь.

— Но вы ведь были реинкарнированы… — говорит Сара Бернар.

— Да. Однако я не верил в реинкарнацию.

— И вы стали ангелом…

— Стал. Однако я не верил в ангелов.

— А теперь вы бог-ученик…

— Да. И я стану «богом атеистов», — заявляет Прудон, довольный собственной формулировкой. — Ну а вы, скажите честно, вы верите в эту школу богов? Думаете, мы что, экзамены по демиургии будем сдавать?

К дискуссии присоединяется новый ученик. Он явно страдает сильным косоглазием, которое пытается преодолеть.

— Там, наверху, — восклицает он вдохновлен-но, — наверняка есть что-то очень сильное и красивое. Мы всего лишь боги-ученики, маленькие боги. А там Великий Бог.

— И как вы себе его представляете? — спрашиваю я.

— Я представляю себе что-то, что нас превосходит по мощи, по величию, по сознанию, по всему, — говорит он, как в экстазе.

Нового ученика зовут Люсьен Дюпре. Он рассказывает, что был офтальмологом и страдал косоглазием, и что он пытался помочь другим видеть лучше.

Прежде чем понял, что единственный способ видеть — это видеть душой.

— Охота вам нести всякую чепуху, — заявляет Прудон. — Я вот не боюсь утверждать, что нет ни Бога, ни начальника.

Среди учеников слышится шепот неодобрения. Анархист продолжает:

— Я как святой Томас. Верю только в то, что вижу. А вижу я людей, собранных на каком-то острове, которые, в то время как столько религий запрещали произносить это слово, продолжают упиваться именем Бога. Бог тут, Бог там. Вы считаете себя верующими, а на самом деле вы лишь сборище богохульников. Впрочем, что такое Бог? У нас что, специальные полномочия? Я констатирую лишь, что потерял свои атрибуты ангела. Раньше я летал и пересекал материю. Теперь я голоден, я хочу пить, на меня нацепили тогу, от которой все тело чешется.

Он прав. Грубая ткань мне тоже неприятна, и при одном слове «голод» желудок сжимается и зовет на помощь. Прудон продолжает:

— Я заявляю, что все эти декорации из картона, эта гора в дыму, все это липа.

В этот момент раздается короткий глухой звук.

Появляется кентавр с огромным барабаном на ремне, в который он бьет двумя палочками.

Затем появляется второй, третий, затем целая процессия из двадцати бьющих в унисон в барабаны кентавров.

Они приближаются шеренгой, идут вдоль амфитеатра, затем располагаются вокруг нас, и никто больше не движется. Барабаны звучат все громче и громче. Наши грудные клетки вибрируют. Их уже не меньше ста, и барабанный бой не прекращается. Ритм отдается во всем моем теле, в висках, груди, в руках и ногах. Я ощущаю каждую косточку в отдельности и весь скелет целиком.

Кентавры, похоже, начали что-то вроде вибрирующего диалога. Одни начинают импровизированные соло, другие подхватывают его в том же мотиве.

Неожиданно конское ржание приводит построение в замешательство.

Появляется женщина на коне, сидящая, как амазонка. На ней каска и серебряная тога, в руках копье, а сидящая на плече сова внимательно разглядывает присутствующих. Кентавры замирают с поднятыми вверх барабанными палочками.

В повисшей тишине женщина занимает место в середине арены. Она ростом тоже не меньше двух метров. Как и Дионис. Наверняка, как и все боги-учителя.

Она говорит, тщательно отделяя слова:

— Вы действительно очень, очень многочисленный курс. И к тому же, еще не все ученики прибыли. Вас около сотни, остальные присоединятся вечером. Никогда раньше здесь не было столько учеников. В итоге вас будет сто сорок четыре.

— Двенадцать раз по двенадцать, — шепчет Эдмонд Уэллс мне на ухо. — Как сто сорок четыре ребенка Адама и Евы, сто сорок четыре первых человека…