Книга Миллион мелких осколков, страница 82 – Джеймс Фрей

Вот дерьмо.

Мать говорит.

Джеймс.

Я смотрю на Мать.

Прости.

Она плачет, губы у нее дрожат. Говорит Отец.

К чему ты склоняешься?

Не знаю.

Хочешь нанять адвоката?

Пустая трата времени и денег.

Почему?

Потому что я виновен по всем статьям.

Мы с мамой заплатим за адвоката.

Вы и так уже платите достаточно. Не хочу втягивать вас в новые расходы.

Что же ты намерен делать?

Мне нужно подумать.

Я пялюсь в пол. Я виновен по всем статьям. Три года в тюрьме штата Огайо – это вечность, гребаная вечность, и скорее всего меня отправят в тюрьму строгого режима. Сам я там не бывал, но знаю людей, которые побывали. Тюрьма их сильно исправила, они вышли оттуда совершенно другими людьми. Наркоманы стали ворами. Воры барыгами. Барыги убийцами. Убийцы серийными убийцами. Я смотрю на Рэндалла.

Передайте им, что я признаю себя виновным по всем пунктам.

Мать вмешивается.

Но тогда тебя осудят как преступника.

Не похоже, чтобы у меня был выбор, мама.

Я смотрю на Рэндалла.

Я признаю себя виновным, но передайте им, что я сбегу, если меня отправят в тюрьму строгого режима. Постарайтесь сократить срок, насколько возможно. А если есть выбор, хотя, конечно, это вряд ли, то лучше пусть срок будет больше, чем строгий режим. Пока так.

Рэндалл кивает, говорит.

Ты сказал «пока», а что дальше?

Не знаю.

Он смотрит на Отца.

Вы согласны с этим?

Отец говорит.

Давайте посмотрим, что из этого выйдет.

Рэндалл смотрит на часы, закрывает папку, подымается из-за стола.

Мне пора идти. Я позвоню в Северную Каролину и Мичиган и скажу, что мы согласны. Потом позвоню в Огайо и попытаюсь что-нибудь сделать. Но ничего не обещаю.

Я встаю, протягиваю ему руку.

Спасибо.

Он пожимает мою руку.

Пожалуйста.

Отец тоже пожимает ему руку, и Рэндалл уходит. Мать смотрит в пол. Вид у нее такой, словно хочет заплакать, но слез не осталось. Говорит Даниэль.

Вы хотите поговорить наедине?

Отец кивает.

Да, пожалуйста.

Даниэль встает.

Если понадоблюсь, я в Семейном центре.

Спасибо.

Даниэль выходит. Отец смотрит в стол, Мать в пол. Я смотрю в стену. Тяжелое неловкое молчание. Такое молчание, которое наступает после того, как бомба взорвалась, перед тем, как начнут голосить. Мы сидим на стульях. Дышим, думаем, смотрим. Ужасно неловко. Бомба уже взорвалась. А мы сидим и смотрим.

На стене я не нахожу ответов. Передо мной просто чистая белая стена. Перевожу взгляд, смотрю на Отца, который тяжело дышит и смотрит на меня.

Да, день насыщенный и информативный.

Прости.

Он сокрушенно качает головой.

Джеймс, все гораздо хуже, чем я полагал.

Я понимаю. Прости.

Даже не знаю, сможем ли мы тебе помочь.

Вряд ли сможете.

Мы же твои родители. У нас инстинкт защищать и спасать тебя.

Не думаю, что на этот раз вы можете что-то сделать, папа.

Он качает головой. Мать говорит.

Прости, Джеймс.

Тебе не за что просить прощения, Мама.

И все-таки прости. Я все время думаю, что мы делали неправильно.

Вы все делали правильно, Мама.

Нет, наверняка мы что-то делали неправильно.

Она срывается, плачет. Отец встает и подходит к ней. Садится на соседний стул, обнимает ее. Она прячет лицо у него на груди. Плачет. Я смотрю, как она плачет. Я больше не могу этого выносить. Не могу выносить ее плач, не могу выносить чувство своей вины. Я не могу позволить ей винить себя за то, кем я стал. Я не могу позволить ей хоть в чем-то винить себя. Я сам создал эту ситуацию, сделал шаги, которые привели меня туда, где я нахожусь сейчас. Все эти гребаные шаги. Это не ее вина, не чья-либо еще, а моя собственная. Я больше не в силах это выносить. Отодвигаю свой стул. Встаю. Отец обнимает Мать, она плачет. Плачет из-за меня. Делаю шаг им навстречу. Еще один. Нас разделяют еще два шага. Делаю шаг. Нас разделяет один шаг. Они не обращают внимания на меня. Они заблудились в своем горе. Которого ничем не заслужили. Которое я обрушил на них. Делаю еще шаг. Нас ничего не разделяет. Стою рядом с ними. Рядом.

Ярость подает голос, говорит – нет. Ярость говорит – развернись и убеги прочь. Ярость говорит – да пошли ты их на хер, сами пусть разбираются. Ярость говорит – ты у меня попляшешь. Я говорю – пошла ты на хер, Ярость. Моя Мать плачет. Пошла ты на хер, гребаная Ярость.

Я опускаюсь на колено. Я так близко, что чувствую запах ее слез. Я протягиваю руку, касаюсь материнского плеча. В первый раз на своей памяти я сам приблизился к Матери и к Отцу. Я крепко прижимаю руку к ее плечу, чтобы она почувствовала мое прикосновение. В первый раз на своей памяти я сам приблизился к Матери и к Отцу. Впервые в жизни. Она поднимает голову, поворачивается ко мне. Я говорю.

Мама.

Она смотрит на меня.

Прости меня, прошу.

Она потрясена.

Очень, очень прошу.

Потрясена моими словами.

Я испортил, к черту, жизнь и вам, и себе, всем нам, прости меня, очень тебя прошу.

Она улыбается улыбкой радости и горечи, радость – из-за моего порыва, горечь – из-за моей жизни, и она снимает одну руку с широкой груди Отца и обнимает меня. Притягивает к себе. Обнимает меня одной рукой, и я позволяю себя обнять, и тоже обнимаю ее. Я никогда не делал этого раньше. Не обнимал свою Мать. За всю жизнь ни разу. Отец протягивает руку и тоже обнимает меня, а я его. Мать все еще плачет, она не может не плакать, ведь ее младшего сына только что приговорили к трем годам тюрьмы, мы с Отцом обнимаем ее. Обнимаем друг друга. Мы семья. Хоть я их сын уже двадцать три года, мы никогда не были семьей. А сейчас мы семья. Когда обнимаем друг друга. Когда Мать плачет над моей пропащей жизнью. Когда Отец обдумывает, как спасти меня. Когда я пытаюсь примириться с необходимостью провести три года в камере.

Мать прекращает плакать. Лицо у нее в подтеках и пятнах, но ей все равно. Руку с отцовского плеча она убирает, а на моем оставляет, вытирает лицо свободной рукой. Сморкается, глубоко вздыхает. Пытается совладать с собой. Она говорит.

Так что же нам делать?