Книга Ящер страсти из бухты грусти, страница 11 – Кристофер Мур

– Ох господи. Похоже на день из жизни лос-анджелесского участкового.

– Тут не Лос-Анджелес. Не хочу жаловаться, но я не очень готов к волне преступности.

– А бежать отсюда больше некуда, – сказала Эстелль.

– Простите?

– Люди сбегают сюда от конфликтов, вам не кажется? В маленький городок, чтобы избежать насилия и конкуренции большого. И если вам здесь трудно с этим справиться, то бежать некуда. Можно просто задрать лапки.

– Цинично как-то. Я думал, художники должны быть идеалистами.

– Сотрите с циника краску и обнаружите разочарованного романтика.

– Вы такая? – спросил Тео. – Разочарованный романтик?

– Единственный человек, которого я любила, умер.

– Мне жаль.

– Мне тоже. – Она допила вино.

– Полегче, Эстелль. Это не помогает.

– Я же говорю – я не пью. Просто нужно было сбежать из дома.

От бильярдного стола донеслись какие-то вопли.

– Требуется мое присутствие, – сказал Тео. – Извините. – И он стал пробираться сквозь толпу к двум мужикам, уже изготовившимся к драке.

Эстелль поманила Мэвис и попросила налить еще, потом повернулась и стала смотреть, как Тео восстанавливает мир. Сомик Джефферсон пел грустную песню о старой курве, которая его обидела. Это я, подумала Эстелль. Старая никчемная курва.

* * *

Самолечение начинало действовать к полуночи. Большинство посетителей “Пены” сдались и начали хлопать и подвывать в такт блюзам Сомика. Довольно многие сдались и отправились по домам. К закрытию в баре осталось лишь пятеро, а Мэвис довольно похмыкивала над полным ящиком кассы. Сомик Джефферсон отложил свой стальной “Нэшнл” и подтянул к себе двухгаллонную банку из-под маринованных огурчиков, куда ему складывали чаевые. Через край пересыпались долларовые купюры, по дну ерзала мелочь, а в середине тут и там на воздух просились пятерки и десятки. Даже двадцатка мелькнула, и Сомик нырнул за ней, как ребенок за сюрпризом в коробку крекеров. Он отнес банку к стойке и грохную ею рядом с Эстелль. Та восхитительно, красноречиво не вязала лыка.

– Эй, девочка, – обратился к ней Сомик. – Нравится блюза, да?

Эстелль пошарила глазами в воздухе в поисках источника вопроса, точно тот мог исходить от ночного мотылька, нарезавшего спирали вокруг лампочки над баром. Наконец взгляд ее успокоился на блюзмене, и она произнесла:

– Вы очень хорошо играете. Я уже собиралась уходить, но музыка понравилась.

– Ну, вот ты и осталась, – подытожил Сомик. – Погляди-ка. – Он потряс банкой с деньгами. – У меня тут поболе двух сотен набралось, а вон та хрычовка мне еще, наверно, столько же должна. Что скажешь – может, прихватим пинту, да гитару мою, да двинем на пляж? Отметим?

– Я лучше домой пойду, – сказала Эстелль. – Мне утром нужно рисовать.

– Так ты художница? Я никогда себе художницу не знал. Так что скажешь – может, все-таки на пляж, рассвет встретим?

– Не то побережье. Здесь солнце над горами восходит.

Сомик расхохотался.

– Видишь, значит и ждать не нужно. Давай с тобой тогда просто на пляж пойдем?

– Нет, не могу.

– Потому что я черный, да?

– Нет.

– Потому что я старый, правильно?

– Нет.

– Потому что я лысый. А тебе не нравятся лысые старики, верно?

– Нет, – ответила Эстелль.

– Потому что я музыкант. А ты слыхала, что мы безответственные, ведь так?

– Нет.

– Потому что втарен как бык, наверно?

– Нет! – сказала Эстелль.

Сомик снова расхохотался.

– Но ты же все равно не откажешься об этом по всему городу раззвонить, правда?

– Откуда мне знать, как вы втарены?

– Ну, – ответил Сомик, сделал паузу и ухмыльнулся, – можно сходить со мной на пляж.

– Вы – гадкий и липучий старый козел, правда, мистер Джефферсон? – спросила Эстелль.

Сомик склонил перед ней сверкающую лысину.

– Поистине, мисс. Я поистине гадок и липуч. И я слишком стар, чтобы доставлять людям хлопоты. Это я признаю. – И он протянул ей длинную сухую руку. – Пойдем на пляж и там хорошенько отпразднуем.

Эстелль показалось, что сам сатана водит ее вокруг пальца. Под этой шершавой старой и бесприютной шелухой чувствовалось что-то гладкое и упругое. Ведь именно такая темная тень всплывала из прибоя на ее картинах?

Она взяла его руку.

– Пошли на пляж.

– Ха! – ответил Сомик.

Из-под стойки Мэвис вытащила свою “Луисвилльскую Дубину” и протянула Эстелль:

– На, может, с собой прихватишь?

* * *

Они нашли в скалах нишу, закрытую от ветра. Сомик вытряхнул из черно-белых башмаков песок и потряс носками, разложив их сушиться.

– Подло меня волна прихватила.

– Я ж тебе говорила – сними ботинки, – сказала Эстелль. Все это забавляло ее – она не имела права так радоваться жизни. Несколько глотков из пинты Сомика не дали дешевому белому скиснуть у нее в желудке. Ей было тепло, несмотря на пронизывающий ветер. Сомик, напротив, выглядел довольно уныло.

– Никогда мне океан особо не нравился, – сказал он. – Слишком много там подлых тварей. От них только мурашки по коже и больше ничего.

– Если тебе океан не нравится, чего ж ты меня сюда позвал?

– Тот длинный мужик сказал, что тебе нравится картинки на пляже рисовать.

– У меня в последнее время от океана тоже мурашки по коже. В моих картинах стало больше тьмы.

Длинным пальцем Сомик смахнул песок со ступни.

– А ты блюз нарисовать сможешь?

– Ты когда-нибудь видел Ван-Гога?

Сомик обвел взглядом море. Три четверти луны плескались в нем, как ртуть.

– Ван-Гог... Ван-Гог... скрипач из Сент-Луиса?

– Он и есть, – ответила Эстелль.

Сомик забрал у нее пинту и усмехнулся.

– Девочка, ты хлещешь у мужика пойло да еще и лжешь ему. Я знаю, кто такой Винсент Ван-Гог.

Эстелль не смогла вспомнить, когда в последний раз ее называли девочкой, но была уверена, что тогда ей это и наполовину не понравилось так, как сейчас.

– А теперь кто лжет? Тоже девочка?

– Знаешь, под этим твоим свитером с халатом девочка еще запросто может оказаться. Но опять же – я могу и ошибиться.

– Кто знает?

– А я? Вот – смотри, какая грустная. – Сомик взял гитару, прислоненную к камню, и тихо заиграл под шум прибоя. Он пел о мокрых башмаках, о том, как вино уже плещется на донышке, и о ветре, пробирающем до самой кости. Эстелль прикрыла глаза и медленно покачивалась под музыку. Давно уже ей не было так хорошо.