Онлайн книга «Всё лучшее в жизни либо незаконно, либо аморально, либо ведёт к ожирению (сборник)»
|
– И прошибу… «Наш пострел везде успел», – подумал я, но вслух спросил: – А где Рахель? Он посмотрел на меня подозрительно: – Я спешил на собрание своей партии. Какое мне дело до Рахель?.. – Где Рахель? – крикнул я и взял его за грудки. – Ищи ее, суку, в больнице… Мы с ней сидели в последнем кресле, взрывной волной нас вместе и выбросило. Хорошо, я на нее упал. Пойду семью обрадую… Я мысленно представил этот полет и как туша Цуца вдавила Рахель в землю… – Что с ней? Не дожидаясь ответа, я бросился к такси: – Скорее, в больницу! Господи, хоть бы застать ее в живых! Страшна минута смерти! Я ей сказал однажды об этом. А она ответила: «Почему же страшна? Только бы быть уверенной в милости Бога к страждущему человеку, и тогда отрадно думать о смерти». Я сомневался: «Но об этом надо спросить тех, кто прошел через эту минуту». Неужели она прошла? Сиротливо в сторонке на колесиках стояла система искусственной вентиляции легких, поражая беспомощностью своих стеклянных сосудиков, – кого-то отключили от нее. Мне показалось, одеяло само сползло с ее лица, с плеч, и ее голая нога сейчас вылезет наружу. Я помню, у нее были горячие ноги, а у меня – холодные. Мне даже почудилось, что она вдруг улыбнулась, точно не хотела превратиться только в воспоминание…Я боюсь мертвых. Мне всегда кажется, что они со мной разговаривают. И она тоже что-то говорила, и губы ее были блестящи, точно сосали золотую монетку… Я долго стоял в больничном коридоре, не решаясь войти в палату. Стоял, пока не услышал шум в коридоре, который заставил меня обернуться. В первое мгновение мне показалось: в дверь ворвалась целая толпа. Первым, кого я увидел, был Рыжий математик, за ним стояли взволнованные сестры – Фаня Абрамовна и Стелла Абрамовна Кац и еще множество незнакомых мне людей, связанных, очевидно, тайнами совместной жизни. Безотчетная тоска вдруг охватила меня, мне казалось, я встретился лицом к лицу с каким-то неосязаемым мстительным организмом, который в своем бесплотном существе черпал силу для борьбы со всем миром. «Господи! Как они узнали о ее смерти? Откуда знали, что я здесь? А вдруг они пришли выразить мне сочувствие, и выходит, что я просто был к ним несправедлив? Жалкие, одинокие люди, в которых много зависти, слишком много глупости, воды и ваты. Сейчас будут искать слова утешения, а я стану поражаться тому, какие это беспомощные и ненужные слова». Я молча смотрел на них и думал, что вскоре и они, и я – все мы станем тенями. И вот уже, сколько видит глаз, другие тени обступают. Это было какое-то мерцающее бытие… – Отдай нам свою старую пьесу! – крикнул вдруг Рыжий математик. – Какую пьесу? – опешил я. – Ту, которая была сначала антисоветской, а потом, на сцене, стала советской… Как ты понимаешь, нам нужна советская. Мы все люди из богемного подполья! Творцы, заживо погребенные режимом Переса-Нетаниягу. Мы, зарывшие свои горячие судьбы в каменистую землю Земли обетованной. И Фаня Кац – режиссер от Бога! Разве ты не помнишь ее коллекцию кинооткрыток? Отдай нам свою пьесу, и мы подтвердим правоту Союза Советских Социалистических Республик! Стелла пожирала меня глазами, а Фаня Кац, все время державшая голову набок, чтобы лучше слышать, вдруг зааплодировала… Мне показалось, она похожа на таксу, разрубленную пополам. Ее малюсенькие кривые ножки были подвижны, и она все время оказывалась в другом месте: то сбоку от меня, то сзади… И комната, точно лифт со стеклянными перегородками, неожиданно поднялась в воздух. Я вспомнил, что слышал что-то о счастливых городах, которые поднимаются вверх и греются на солнце, как ящерицы… – Как ясно! – Да! Повезло нам сегодня на погоду! По мере того как мы поднимались, исчезали стены, а пол превращался в какую-то густую белую массу, похожую на облако. Я вошел в палату. Увидел одеяло и желтые полосы, точно от раскаленного утюга… К облаку со всех сторон слетались люди. Их становилось все больше и больше. Сначала они казались мне маленькими точками, а потом я стал различать тела, головы, протянутые к облаку руки. В одном из них я разглядел знакомого Разбойничка. – Куда ты, – кричал он, – я же договорился, чтоб тебя устроили сторожем в офис партийного филиала партии «Авода»! Он замахал руками, точно добирался по воздуху вплавь, делая мне какие-то жесты, которые, вероятно, должны были означать, что качели снова качнулись, только в другую сторону. Еще бы! Такое движение… А за ним, так же вплавь, только с сигаретой в зубах, плыла его супруга. – Ха-ха, сегодня чудеса, как грибы после дождя! И не думай отвертеться. Мне принадлежит твой Лоб. И немного Груди. От Сердца – отступаюсь… Разбойничек иногда поворачивал голову в ее сторону, и мне чудилось, что губы его возмущенно складываются: «Мадам, вам здесь не панель…»А под ними далеко лежала земля, все больше и больше напоминающая пустыню. Высотные дома, сдвинутые в кучу, стояли посреди, как мебель, только что привезенная в новую, еще пустую квартиру. – Если я забуду тебя, о, Иерусалим! – кричал Рыжий математик. – В следующем году в Иерусалиме! – орали вслед сестры Кац. И все вдруг заплакали и забили себя в грудь: – Какая там прекрасная жизнь была, мы вернемся, вернемся… «Мама! – вдруг вспомнил я. – Она осталась в какой-то щели… Выйдет на свет – а вокруг пустыня, хорошо меблированная пустыня… И никого из людей нет…» Я представил прекрасные, нежные глаза Рахели: когда она смотрела на меня, что-то переходило от нее ко мне. Но взгляд ее теперь до меня не доходил. И мамы – нет. Я одинок. С какой ненасытной жадностью охотился я за счастьем, за женщинами, за свободой. К чему? И жизнь закрыта, завязана, как мешок. Отсюда, сверху я видел жизнь как на ладони, и я думал: какая все гнусная ложь! Я снова посмотрел на больничные койки. Все кровати были пусты… И я, не раздумывая, прыгнул вниз. Летел мгновение, а быть может, вечность, пока не ощутил под собой стул. Оглянувшись, увидел знакомые стены квартиры. И щели были знакомые: «Может, и Рахель здесь?» – подумал я. Вот только предметы – письменный стол, книжные полки, шкаф – все выглядело как-то странно, все было более размыто, менее плотно, чем обычно. Мне казалось, вещи стремились отдалиться от меня и держаться на расстоянии – они это делали неприметно, тишком, как люди, говорящие шепотом у постели умирающего. А ты долгие годы верил, что писатель должен быть общественником и чуть было не собрался жить в гуще масс! «Кто масс сторонится, – говорила Революция, – писатель плохой, даже вредный…» |