Книга Сезон гроз. Дорога без возврата, страница 60 – Анджей Сапковский

– Ты прав, Муус, – ледяным голосом проговорил Феб Равенга. – Говно – говном и останется. На улицу его.

Выводимый, чиновник магистрата даже не сопротивлялся, был слишком ошеломлен случившимся. Тарп затянул его за уборную. По знаку Равенги слуги сняли деревянную крышку над дыркой в клоаку. Увидав это, Муус ожил, принялся верещать, упираться и брыкаться. Не слишком это ему помогло. Тарп подволок его к дыре и сбросил вниз. Юноша шлепнулся в жидкие отходы. Но не тонул. Раскинул руки и ноги – и не тонул, удерживаясь на поверхности жижи благодаря брошенным сюда пучкам соломы, тряпкам, палочкам и смятым страницам, вырванным из различных ученых и набожных книг.

Феб Равенга снял со стены туалета деревянные вилы для сена, вырезанные из единой разросшейся ветви.

– Говно было, есть и останется говном, – сказал. – И всегда – в конце концов – в говно попадет.

Налег на вилы и притопил Мууса. С головой. Муус с плеском вырвался на поверхность, рыча, кашляя и отплевываясь. Равенга позволил ему немного покашлять и набрать воздуху, после чего притопил снова. На этот раз и вправду глубоко.

Повторил операцию несколько раз, после отбросил вилы.

– Оставьте его там, – приказал. – Пусть сам выкарабкивается.

– Это будет нелегко, – прикинул Тарп. – И подзатянется надолго.

– И пусть подзатянется. Мы не торопимся.

На рейд как раз входил под полными парусами новиградский шкунер «Пандора Парви», воистину прекрасный корабль. Красивый и быстрый, подумал Геральт, спускаясь по трапу на покачивающийся причал. Он видел шкунер в Новиграде, расспрашивал, знал, что тот выходил из Новиграда на целых два дня позже галеры «Стинта», которой плыл он сам. И все же шкунер добрался в Керак почти в то же самое время. Может, нужно было подождать и сесть на борт шкунера, подумалось ему. Два дня в Новиграде, кто знает, может, я сумел бы добыть хоть какую-то информацию?

Пустая трата времени, решил он. «Может», «как знать», – да уж конечно! Что случилось – то случилось, ничем этого не изменить. И нечего над этим задумываться.

Он окинул прощальным взглядом шкунер, маяк и наливавшийся темными тучами горизонт. А потом быстрым шагом двинулся в сторону города.

* * *

От виллы как раз уносили паланкин, филигранную конструкцию с занавесями лилового цвета. Значит, подумал ведьмак, нынче вторник, среда или четверг. В эти дни Литта Нейд принимала пациенток, а пациентки, обычно состоятельные дамы из высших сфер, пользовались именно такими паланкинами.

Привратник впустил его молча. Вот и славно. Геральт был не в лучшем настроении и наверняка за словом бы в карман не полез. А то и за двумя-тремя.

Патио пустовало, вода в фонтане тихонько журчала. На столике красного дерева стояли графин и фужеры. Геральт налил себе без лишних церемоний.

Когда поднял голову, увидел Мозаику. В белом халате и фартуке. Бледную. С прилизанными волосами.

– Это ты, – сказала она. – Ты вернулся.

– Со всей уверенностью – я, – подтвердил он сухо. – И со всей уверенностью – вернулся. А это вино со всей уверенностью несколько прокисло.

– Я тоже рада тебя видеть.

– Коралл? На месте? А если на месте – то где?

– Только что я видела ее между ногами пациентки, – пожала она плечами. – Наверняка там она и продолжает находиться.

– У тебя и правда нет выхода, Мозаика, – ответил он спокойно, глядя ей в глаза. – Ты должна стать волшебницей. У тебя воистину явные склонности и задатки. Твои убийственные остроты в ткацкой мануфактуре не оценили бы. И тем более – в лупанарии.

– Учусь и развиваюсь, – она не отводила взгляд. – И уже не плачу в уголке. Я свое отплакала. Этот этап уже позади.

– Нет, не позади, ты себя обманываешь. Впереди еще многое. И сарказм тебя не спасет. Особенно когда он искусственен и плохо спародирован. Но довольно об этом, не мне учить тебя жизни. Где, спрашивал я, Коралл?

– Здесь. Здравствуй.

Волшебница, словно призрак, выплыла из-за занавесей. Как и Мозаика, была в белом врачебном халате, а ее собранные рыжие волосы скрывала полотняная шапочка – и в обычных обстоятельствах он посчитал бы ее смешной. Но обстоятельства обычными не являлись, и смех был неуместен – ему потребовалось лишь мгновение, чтобы это понять.

Она подошла, молча поцеловала его в щеку. Губы ее были холодны. А глаза – обведены темными кругами.

Пахла она лекарствами. И чем-то, что использовала как дезинфектант. Это был скверный, отталкивающий, больной запах. Запах, в котором таился страх.

– Увидимся завтра, – опередила она его. – Завтра все мне расскажешь.

– Завтра.

Она взглянула на него, и был это взгляд из далёка, из-за разделявшей их пропасти времени и событий. Ему понадобилось лишь мгновение, чтобы понять, насколько глубока эта пропасть и сколь сильно разделяют их события.

– Может, лучше послезавтра. Иди в город. Повстречайся с поэтом, он очень о тебе беспокоился. Но сейчас уходи, прошу тебя. Мне нужно заняться пациенткой.

Когда ушла, он глянул на Мозаику. Наверняка достаточно красноречиво, поскольку та поторопилась с объяснениями.

– Утром у нас были роды, – сказала, и голос ее слегка изменился. – Тяжелые. Она решилась на клещи. И все, что могло пойти скверно, пошло скверно.

– Понимаю.

– Сомневаюсь.

– До свиданья, Мозаика.

– Долго тебя не было, – подняла она голову. – Долго, дольше, чем она ожидала. В Риссберге ничего не знали – или делали вид, что не знают. Что-то произошло, верно?

– Что-то произошло.

– Понимаю.

– Сомневаюсь.

* * *

Лютик поражал сообразительностью. Провозгласил факт, с очевидностью которого Геральт еще не освоился окончательно. И который полностью еще не принял.

– Конец, ага? Ветром унесло? Ну ясно, ей и чародеям требовался ты, ты свое сделал, можешь уходить. И знаешь что? Я рад, что все закончилось. Однажды сей чудный роман обязан был завершиться, и чем дольше он затягивался, тем более опасные заключал в себе последствия. Тебе, если хочешь знать мое мнение, радоваться надо, что можешь о нем уже позабыть и что настолько просто все случилось. А потому на физиономии твоей должно быть выражение счастливое, а не мрачное и хмурое, каковое, уж поверь мне, тебе совершенно не к лицу, ибо с ним ты выглядишь в точности как человек с тяжелого похмелья, который вдобавок отравился закуской, не помнит, чем и когда он сломал зуб и откуда на штанах его – следы семени.