Онлайн книга «Я слишком долго мечтала»
– Нет, Натали, никаких. Он просто исчез. Я даже испугался: вдруг он совершил какую-нибудь глупость? – Какую глупость? Батисто строго глядит на меня: – Какую глупость? Ты и вправду хочешь это от меня услышать? Что он покончил с собой? Пустил пулю себе в голову, бросился под машину, короче, свел счеты с жизнью? Илиан очень страдал после Джакарты, Нати. – Я тоже страдала. Батисто не спорит, молча пьет свой чай. Потом разговор продолжается, и чем дальше, тем неуютнее мне становится в этой квартире. Батисто явно что-то скрывает от меня, скрывает что-то важное, решающее. Как будто он ждал моего появления, и это объясняет слишком уж старательно наведенный порядок в его жилище. Батисто следит, как я пью чай, у него жесткий, пристальный взгляд. – Вы с Илианом были такой прекрасной парой. Он любил тебя, ты его любила… и все испортила. – Я не виновата… Ты же знаешь… – Но и он ни в чем не виноват. – Я тоже страдала. Может, даже сильнее, чем он. – Тебе виднее… Воистину так! Ты далеко не все знаешь, Батисто. Не знаешь того, о чем нельзя говорить! Я смотрю на часы. Мой самолет отправляется через три часа. Но я не могу уйти просто так, не сказав Батисто главного. Собираюсь с духом. Стою, устремив взгляд на Старый порт и следя за кабинами-букашками, ползущими к холму Монжуик, и наконец рассказываю ужасную новость. Илиан работал во «Фнаке», и неделю назад его сбила машина на авеню Терн, сейчас он в больнице. Я не решаюсь высказать гипотезу о намеренном покушении. Хватит с Батисто и того, что я ему сообщила. Батисто опускается на диван, у него словно вдруг ослабли ноги. Он весь сжался и замер, как когда-то его статуя на «скамье Гуэль». Мне кажется, он и впрямь воображал все эти годы, что Илиан покончил с собой, и, наверно, предпочел бы такую версию – что его друг умер от горя, что он выбрал свободный и трагический конец, а не гибель под колесами автомобиля какого-то лихача, выйдя из торгового центра, где влачил жалкое существование среди сотен других служащих. Время бежит. А мне трудно уйти, труднее, чем когда-либо, но у меня нет выбора: Валентин, Оливье, Марго, Лора и близнецы наверняка уже собрались и готовы сесть в такси, чтобы ехать в аэропорт Прат. Я все чаще поглядываю на свой мобильник, ожидая эсэмэски от Оливье. – Мне пора, Батисто. – Да, конечно. И все-таки я медлю, не могу вот так взять и покинуть эту квартиру. Не могу решиться оставить старого художника в таком состоянии. А главное, не могу уйти, не выяснив одну подробность, которая не дает мне покоя. Интуиция подсказывает, что я прошла мимо чего-то очень важного. Меня снова терзает ощущение, что весь этот разговор подстроен заранее, подготовлен специально. Может, просто сказывается ностальгия, проснувшаяся в этом месте? Или сожаления о прошлом? Но нет, прошлое не подало мне знака. Камень времени не сработал. Вполне естественно: ведь его у меня украли! – Ты больше ничего не хочешь мне сказать, Батисто? – Хочу, но сегодня это уже ничего не изменит. Не понимаю, что он имеет в виду. Но выяснять некогда, меня ждет семья. Да и вылет задерживать никто не будет. Подхожу к двери, в последний раз окидываю взглядом слишком тщательно прибранную комнату. И вспоминаю ту ночь, последнюю ночь того времени, когда все еще было прекрасно… Ночь до цунами. 40
1999 Такая уверенность приходит единственный раз в жизни. Я бормочу это, стоя у открытого окна, и маленький туманный кружок от моего дыхания на стекле люкарны [118] кончиком пальца превращаю в сердечко. Я проснулась первой. А заснула, прильнув к Илиану. Не знаю, в котором часу разъединились наши тела, кто из нас уснул раньше и кто все еще искал в полусне другого под укрывшей нас простыней. Перед тем как встать, я покрыла поцелуями горячее тело Илиана. Старый порт еще не проснулся. В небе между башнями ни одной божьей коровки. И тщетно Христофор Колумб упрямо простирает руку к восходящему солнцу – сотни пришвартованных парусников безразличны к его немому призыву: на свете не осталось неразведанных континентов. Я предвкушаю аромат кофе и тостов, приготовленных Батисто и выставленных на балкон, рядом с окном. Думаю, что с пристани и с яхт никто не сможет разглядеть мою наготу. Такая уверенность приходит единственный раз в жизни. Я пытаюсь воскресить в памяти каждый жест Мерил Стрип, сидящей перед Клинтом Иствудом, как она отворяла окно, держала сигарету, выпуская облачко дыма, смотрела на пикап, удалявшийся в облаке пыли от Холливелл-Бридж [119]. И пытаюсь копировать эти жесты. Слышу, как Илиан заворочался в постели, и повторяю – на сей раз вслух: – Такая уверенность приходит единственный раз в жизни. Илиан слишком хорошо знает кино, чтобы не понять с полуслова. – Я знаю, Нати. Я знаю. Но… (Странное дело: его спокойный, назидательный тон напоминает мне манеру Оли.) Но ты не можешь бросить мужа. Во всяком случае, из-за меня. Мостик Старого порта пока еще можно сравнить с Холливелл-Бридж, но уже через несколько часов громоздкие мусороуборочные машины начнут отмывать и уничтожать следы ночного разгула на Рамбла и на бульваре Колумба, чтобы город вновь стал прекрасным, как накануне. Не надо все губить, Илиан! Туманная дымка моего сердца превращается в слезы, вот и первая уже выскользнула из-под век. И я повторяю, уже в полный голос: – Не надо все губить, Илиан! Ответ следует мгновенно – жестокий, как удар хлыста: – Не надо губить свою жизнь, Нати! Илиану не нужен плотный завтрак, чтобы восстановить силы. А мне нужен. Я ему не отвечаю. Сточные канавки проспекта Колумба заполнила розоватая пенная вода. Мое сердце исходит такой же влагой. – Не губи свою жизнь из-за меня, – повторяет Илиан. – Ты ведь любила мужа до нашей встречи. Ты любишь свою дочку и никогда не перестанешь ее любить. У тебя прекрасная жизнь, Нати. Так стоит ли губить ее ради музыканта-неудачника?! У которого ничего нет. Который живет на нищенские подачки. Который кончит безвестным, отчаявшимся бродягой, таскающим за собой мешок тщетных надежд. Мешок тщетных надежд… Я легонько дышу на оконное стекло. Рисую новое сердечко. И наконец оборачиваюсь. Ил может сколько угодно изрекать свои глупости, но я-то вижу, как он пожирает меня глазами. Растрепанную, ненакрашенную, растерзанную. Но Илиану все это как будто нравится. Я стараюсь говорить мягко, чтобы в моем голосе не прозвучало ни гнева, ни иронии: |