Книга В любви и на войне, страница 52 – Лиз Тренау

– Ничего не могу рассмотреть. Попробуй ты. У тебя зрение наверняка острее, чем у меня.

Она вглядывалась в грубые, неровно выбитые буквы. «Рядовой Дж. Кэтчпол». Только когда Табби передал ей жетон, Руби рассмотрела буквы, которые прежде прикрывали пальцы священника, – и сердце ее на мгновение остановилось. В верхней части бирки, рядом с отверстием для шнурка, значилось: СФЛК ПЛК. Она ахнула. Полк Берти!

Она собралась с духом, чтобы спросить, и услышала дрожь в собственном голосе:

– Вы – рядовой Кэтчпол? Вы служили в полку Суффолка?

В ответ больной даже не кивнул, а лишь чуть склонил голову, но ей и этого было достаточно.

– Я тоже из Суффолка.

Уголки рта мужчины дрогнули в улыбке.

– Ты теперь в полной безопасности, рядовой Кэтчпол, – сказал Табби. – Мы свяжемся с твоей семьей и постараемся вернуть тебя домой. – Улыбка мгновенно исчезла, и мужчина яростно затряс головой из стороны в сторону, так сильно, что у него задрожали конечности.

– Нннн… ннн… – заикаясь, старался выговорить мужчина, прижимая жетон к груди побелевшими костяшками пальцев и яростно тряся головой.

– Дезертир, – одними губами проговорил Табби. – Не беспокойся, – быстро добавил он. – Мы не станем ничего делать против твоей воли, обещаем.

После короткого разговора со стариком и его женой Табби перевел Руби:

– Рядовой Кэтчпол появился в октябре прошлого года, измученный, плохо соображающий. С какими-то незначительными ранами, которые им удалось самим вылечить. Они пустили его к себе, кормили, разрешили жить в амбаре, но он не говорил им, кто он и откуда. А несколько дней назад они обнаружили, что парень исчез, оставив записку со словами благодарности, в которой говорилось, что он попытается добраться домой. Уже позже они нашли жетон, который он забыл в вещмешке под соломой, на которой спал. Они беспокоились за его безопасность, потому что были уверены, что он дезертир, – а все знают, что происходит, если их ловят. А вчера они услышали о солдате, который тут появился, и почувствовали, что должны прийти и убедиться, что он в безопасности. Они отправились в путь на рассвете.

– Какие добрые люди!

– Их собственный сын погиб, – просто объяснил Табби.

Они вернулись к кровати мужчины.

– Что означает «Дж.» на вашей бирке? Это Джон? – спросила она.

Он отрицательно покачал головой.

– Джозеф?

Он колебался, но потом покачал головой снова. Она надеялась, что за этими буквами скрывается не такое замысловатое имя, как, например, Джереми или Джеффри. Им придется просидеть здесь много часов.

– Может, Джеймс?

Наконец утвердительный кивок. Руби и Табби обменялись торжествующими улыбками.

– Дома вас зовут Джимми?

В уголках его глаз блеснули слезы. Руби снова наклонилась вперед, взяла его руки в свои. Ее прикосновение, казалось, успокоило его дрожь.

– Вы хотите домой, Джимми, верно? Домой, к своей семье? Но нам нужно знать ваш адрес. Вы можете попытаться нам его назвать?

Он вдохнул и выдохнул:

– Умб, умб, умб…

– Сделайте еще один вдох и попробуйте еще раз, – предложила она.

– Умб, умб, баа. Умб, баа…

Она ободряюще кивнула:

– Так, почти получилось.

Но он покачал головой и закрыл глаза, откинув голову на подушку. Слишком трудно. Потянувшись к своему портфелю, Табби достал карандаш и старый конверт.

– Может быть, ты попытаешься записать?

Ему пришлось прикладывать массу выматывающих усилий, чтобы справиться с карандашом, все тело сотрясал нервный тик, но в конце концов, после множества петель и росчерков, на листке появились вполне читаемые цифры и слова.

– Хамбер-лейн, сто тридцать четыре? В Ипсвиче?

– Это адрес твоих родителей? – спросил Табби. Еще один медленный кивок. – Тогда мы свяжемся с ними, как только сможем. Ты возвращаешься домой, парень.

На этот раз на лице бедолаги появилась не кривая гримаса, а почти естественная улыбка. Табби объяснил все бельгийской паре, и их обветренные лица расплылись в улыбках, они пожали руки сначала капеллану, а потом и Руби.

– Merci, monsieur, mam’selle, merci mille fois.

Потом старик похлопал Джимми по плечу и пробормотал на своем же языке:

– Удачи, сынок.

Руби видела, как трудно старикам справиться с эмоциями. Они отвернулись и медленно двинулись к двери.

* * *

– Куда мы идем, Табби? – Руби едва поспевала за целеустремленно шагающим священником.

– Мы собираемся позвонить на биржу Ипсвича и запросить информацию в справочной. Если номера телефона нет, мы попросим их отправить телеграмму. Так будет быстрее, мы избежим неприятностей со стороны бельгийских властей, и ее прочтет меньше глаз.

– Мы можем позвонить через канал?

– Во время войны они проложили телефонную линию под водой, и здесь есть связь с мэрией, потому что в ней был штаб союзников, – пояснил Табби. – Армия, конечно, покинула город, но я знаю мэра и он мне кое-чем обязан.

Девушка вспомнила, как майор Уилсон рассказывал им, для чего еще использовали помещение муниципалитета.

– Вы действительно думаете, что он дезертир?

– Ну конечно, судя по его реакции, – сказал Табби. – Они не обращали внимания на то, что у человека контузия. Просто велели взять себя в руки и отправляли обратно в бой. Если бы его поймали, то, скорее всего, расстреляли бы. Я старался как мог, но высокие чины обычно меня не слушали.

Он произнес это с такой страстью, что Руби не удержалась от вопроса:

– Вам пришлось участвовать в этом, Табби?

Он не ответил, продолжая молча шагать, но Руби увидела, как у него заходили желваки.

– Простите, мне не следовало об этом спрашивать.

Воцарилось долгое молчание. Затем он остановился и повернулся к ней.

– Это самая тяжелая обязанность армейского капеллана, и я молился, чтобы меня не вызвали в тюрьму. Но однажды это произошло. Слава богу, это было всего один раз, но и этого мне хватило с лихвой. – Он вытер пот со лба. – Им нужно было, чтобы капеллан провел ночь с несчастным в камере смертников. Я тогда тайком пронес бутылку бренди, чтобы хоть как-то облегчить его страдания. Это была очень долгая ночь, скажу я тебе. Говорят, некоторые из них поют гимны. Но мой парнишка просто плакал – плакал и плакал, и звал маму. Армейские говорили, что для поддержания дисциплины важен наглядный пример. Тупоголовые вояки! Прости мой французский, дитя. Я не могу представить худшего примера бесчеловечного отношения человека к человеку. – Он вздохнул и пошел дальше. – Война – это жестокая штука, Руби, как ни посмотри. Это самое тяжелое испытание твоей веры.