Онлайн книга «Ленька Пантелеев»
|
— Пожалуйста, пожалуйста. Очень хогошо. Идемте в милицию, — обрадовался Ленька. — Что же вы? Пожалуйста, пойдемте. Там выяснят, вог я или не вог. Ничего другого ему не оставалось делать. По горькому опыту он знал, что как бы ни было худо в милиции, а все-таки там лучше, надежнее, чем в руках разъяренной толпы. — Ты лучше сообщника своего укажи, — сказала какая-то женщина. — Тогда мы тебя отпустим. — Еще чего! — усмехнулся Ленька. — Сообщника! Идемте, ладно… И хотя за шиворот его все еще держала толстая баба, он первый шагнул по направлению к воротам. В милицию его вела толпа человек в десять. Ленька шел спокойно, лицо не выдавало его, — на его лице с рождения застыла хмурая мина, а кроме того, в свои четырнадцать лет он пережил столько разных разностей, что особенно волноваться и беспокоиться не видел причин. «Ладно. Плевать. Как-нибудь выкручусь», — подумал он и, посвистывая, небрежно сунул руки в карманы рваной шубейки. В кармане он нащупал что-то твердое. «Нож», — вспомнил он. Это был длинный и тонкий, как стилет, колбасный нож, которым они с Волковым пользовались вместо отвертки, когда приходилось свинчивать люстры и колпаки на парадных лестницах богатых домов. «Надо сплавить», — подумал Ленька и стал осторожно вспарывать подкладку кармана, потом просунул нож в образовавшуюся дырку и отпустил его. Нож бесшумно упал в густой снег. Ленька облегченно вздохнул, но тотчас же понял, что влип окончательно. Кто-то из провожатых проговорил за Ленькиной спиной: — Прекрасно. Ножичек. Все остановились. — Что такое? — спросила хозяйка замка. — Ножичек, — повторил тот же человек, подняв, как трофей, колбасный нож. — Видали? Ножик выбросил, подлец! Улика!.. На убийство небось шли, гады… — Батюшки! Бандит! — взвизгнула какая-то худощавая баба. Все зашагали быстрее. Сознание, что они ведут не случайного воришку, а вооруженного бандита, прибавило этим людям гордости. Они шли теперь, самодовольно улыбаясь и поглядывая на редких прохожих, которые, в свою очередь, останавливались на тротуарах и смотрели вслед процессии. В милиции за деревянным барьером сидел человек в красноармейской гимнастерке с кантами. Над головой его горела лампочка в зеленом железном колпаке. Перед барьером стоял милиционер в буденновском шлеме с красным щитом-кокардой и девочка в валенках. Между милиционером и девочкой стояла на полу корзина с подсолнухами. Девочка плакала, а милиционер размахивал своим красным милицейским жезлом и говорил: — Умучился, товарищ начальник. Ее гонишь, а она опять. Ее гонишь, а она опять. Сегодня, вы не поверите, восемь раз с тротуара сгонял. Совести же у них нет, у частных капиталистов… Он безнадежно махнул жезлом. Начальник усталым и неприветливым взглядом посмотрел на девочку. — Патент есть? — спросил он. Девочка еще громче заплакала и завыла: — Не-е… я не буду, дяденька… Ей-богу, не буду… — Отец жив? — Уби-или… — Мать работает? — Без работы… Четвертый ме-есяц… Начальник подумал, потер ладонью лоб. — Ну иди, что ж, — сказал он невесело. — Иди, частный капиталист. Девочка, как по команде, перестала плакать, встрепенулась, схватила корзинку и побежала к дверям. Один из Ленькиных провожатых подошел к барьеру. — Я извиняюсь, гражданин начальник. Можно? — В чем дело? — Убийцу поймали. Начальник, сощурив глаза, посмотрел на Леньку. — Это ты — убийца? — Выдумают тоже, — усмехнулся Ленька. Однако составили протокол. Пять человек подписались под ним. Оставили вещественное доказательство — нож, потолкались немножко и ушли. Леньку провели за барьер. — Ну, сознавайся, малый, — сказал начальник. — С кем был, говори! — Эх, товарищ!.. — вздохнул Ленька и сел на стул. — Встань, — нахмурился начальник. — И не думай отпираться. Не выйдет. С кем был? Что делал на лестнице? И зачем нож выбросил? — Не выбросил, а сам выпал нож, — грубо ответил Ленька. — И чего вы, в самом деле, мучаете невинного человека? За это в суд можно. — Я тебе дам суд! Обыскать его! — крикнул начальник. Два милиционера обыскали Леньку. Нашли не особенно чистый носовой платок, кусок мела, гребешок и ключ. — А это зачем у тебя? — спросил начальник, указав на ключ. Ленька и сам не знал, зачем у него ключ, не знал даже, как попал ключ к нему в карман. — Я отвечать вам все равно не буду, — сказал он. — Не будешь? Правда? Ну, что ж. Подождем. Не к спеху… Чистяков, повернулся начальник к милиционеру, — в камеру!.. Милиционер с жезлом взял Леньку за плечо и повел куда-то по темному коридору. В конце коридора он остановился и, открыв ключом небольшую, обитую железом дверь, толкнул в нее Леньку, потом закрыл дверь на ключ и ушел. Его шаги гулко отзвенели и смолкли. И тут, когда Ленька остался один в темной камере и увидел на окне знакомый ему несложный узор тюремной решетки, а за нею — угасающий зимний закат, вся его напускная бодрость исчезла. Он сел на деревянную лавку и опустил голову. «Теперь уж не отвертеться, — подумал он. — Нет. Кончено. И в школе узнают… и мама узнает». В камере было тихо, только мышь возилась где-то в углу под нетопленой печкой. Мальчик еще ниже опустил голову и заплакал. Плакал долго, потом прилег на лавку, закутался с головой в шубейку, решил заснуть. «А все-таки не сознаюсь, — думал он. — Пусть что хотят делают, пусть хоть пытают, а не сознаюсь». Лавка была жесткая, шубейка выношенная, тонкая. Переворачиваясь на другой бок, Ленька подумал: «А хорошо все-таки, что это я попался, а не Вовка. Тот, если бы влип, так сразу бы все рассказал. Твердости у него нет, даром что опытный…» Потом ему стало обидно, что Волков убежал, бросил его, а он вот лежит здесь, в темной, нетопленой камере. Волков небось вернулся домой, поел, попил чаю, лежит с ногами на кровати и читает какого-нибудь Эдгара По или Генрика Сенкевича. А дома у Леньки уже тревожатся. Мать вернулась с работы, поставила чай, сидит, штопает чулок, посматривает поминутно на часы и вздыхает: — Что-то Лешенька опять не идет! Не случилось ли чего, избави боже… Леньке стало жаль мать. Ему опять захотелось плакать. И так как от слез ему становилось легче, он старался плакать подольше. Он вспоминал все, что было в его жизни самого страшного и самого горького, а заодно вспоминал и хорошее, что было и что уже не вернется, и о чем тоже плакалось, но плакалось хорошо, тепло и без горечи. |