Книга Кривая дорога, страница 53 – Даха Тараторина

— бу-бу-бу-ница!

— Чего?!

Грохотало всё громче. Снег, дождь, град — на радостях небо и решить не могло, какую кару обрушить на надоедливых человечков.

— Я говорю, схорониться бы! — на мгновение высунулся из кокона и тут же снова спрятался Тонкий.

— Где?

— Да хоть под телегами!

— И пусть товар мокнет? С пустыми руками домой?

— Тогда в лесу, — снова показал нос мужичок.

— Куда? Деревья жидкие, как щи в конце зимы! Хоть бы ёлка какая попалась! То проходу от их иголок нет, то ни одной не попадается! Как мы под берёзами схоронимся?

— Вернёмся?

— Полно! Так стреканули, что деревни уже и не различить!

— За рекой хвойный лес видать! — отнял ладонь ото лба Толстый. — Успеем — спрячемся. Через мост бы пошустрее перескочить…

— Пока доедем, уже тот дождичек утихнет!

Мы все шестеро разом взглянули вверх. Нескончаемые тугие струи безжалостно били, грозя оставить синяки, заливая драгоценные шкуры, терзая едва замёрзшую схватившуюся дорогу.

Прибавили ходу.

— И что вам в Заморье не сиделось?! — косоглазый охранник, наплевав на ценность поклажи, укрылся под тюками: себя бы сберечь, а там о товаре думать.

— На тебя б посмотрел, коли живота чуть не лишили! — отбрехался Радомир.

— Живота?! Да тебя женить хотели! За твою же дурость!

— Зато от погани рогатой избавились!

— Ммме? — удивилась козочка, пригревшаяся под дерюжкой. Чернушка удивлённо осмотрела ошалелые лица, глянула на утекающую из-под колёс дорогу, деловито прикинула расстояние до дома, оценила несносную погоду и окопалась среди шкур, всем видом показывая, что с места не двинется, покуда её не доставят в хлев со всеми подобающими почестями.

— Скотина ты рогатая! — Толстый аж забыл о дожде и привстал с козел, не скрывая восхищения, потянулся погладить, но вовремя оценил угрожающе выставленные рога.

— Я её на жарёнку пущу! — завопил Радомир, порываясь сразу привести угрозу в исполнение.

— Ме-ме! — предупреждающе повысила голос коза.

— Не могу не согласиться, — развёл руками Толстый. — Уделала она нас.

— Заслужила своё место, — поддакнул Тонкий, даже не пытаясь притормозить и сравнять телеги, чтобы рассмотреть победительницу. До суха бы добраться, а там уж нашутится вдоволь.

— Кто за то, чтобы Чернушку оставить? — я первая ехидно подняла руку, подставляя её ледяному потоку. Единогласно!

Голос Радомира, конечно, не учитывался.

Буря не сдавалась. Наполняла телегу, как ведро, застилала путь, расчерчивала твердь полосами — белёсыми, тут же тающими и собирающимися в бурлящие лужицы.

— Мо-о-ост! — торжествующе завопил Толстый.

— Мост? — опасливо приподнялся подоспевший Тонкий.

— Вот тебе и мост… — Радомир так и сел, не зная, что делать дальше.

Как несложно догадаться, перед нами действительно шатался мост.

Узкий, гнилой, раскачивающийся от ветра как иной флюгер; захлёстываемый разошедшейся, наполняющейся водой рекой. Вот река была хороша. Будь здоров река — любого снесёт. С переправой или без неё.

А на той стороне шатром зеленели спасительные ёлки.

— Поехали, что стоим? — поторопил косоглазый.

Хромой согласился:

— И так уже сухого места не осталось!

— Вот сами вперёд и идите, — огрызнулся Радомир, — эта гниль сейчас прямо под ногами рухнет! Телегу не выдержит.

Толстый, наспех укутываясь дерюгой, что с трудом вырвал у Чернушки, ломанулся к берегу. Попробовал ногой, опасливо потыкал. Наконец стал, жмурясь от брызг, на скользкие доски. Выругался:

— Хоть бы перила какие сделали, нелюди! — прошёл взад-вперёд.

— Ну как? — Тонкий, казалось, прямо тут начнёт отжимать одёжу, как не терпелось.

— Выдержит! — уверенно подпрыгнул Толстый. — Если Велес не попустит… — добавил он совсем тихо.

Я спрыгнула с телеги. Пройдёт или рухнет в воду, а проверять на себе не хотелось. Радомир посмотрел на меня и тоже слез, видать, перетрухнув маленько.

Я хмыкнула:

— Что, поджилки затряслись?

— Повозку облегчаю…

— А не сам облегчаешься, нет?

Толстый завязал глаза обеим лошадям, взял свою под узцы и медленно двинулся к воде. Кобыла явно что-то подозревала, но, привыкшая доверять хозяину, шаг за шагом уступала.

Вот уже копыта коснулись хиленьких досок. Толстый оступился, поскользнулся и угодил бы прямиком в течение, — поминай как звали! — но ухватился за удила, выстоял.

— Давай, милая, давай, хорошая… Не подведи! — непривычно тоненько шептал он. Брат вторил с берега, едва слышно взывая к богам:

— Не попусти, вытащи! Всеотец, придержи…

Я равнодушно спорила сама с собой, на какой доске путь закончится. Дотянет ли до середины? Али свалится в воду, захлебнётся в кипящей от ливня реке уже у того берега?

Толстый прошёл.

Победно замахал, закричал радостно. Что — не разобрать. И, не теряя даром времени, повёл телегу к спасительному укрытию.

Тонкий дважды споткнулся, зацепился на самой серёдке, проломив одну доску. Завопил, как девица, и, видать, действительно выбрался только с помощью богов. Лошадь всё это время невозмутимо жевала брошенные вожжи, не дёрнувшись даже от поросячьего визга возничего.

Охранники перебежали единым махом, сообразив, что опасность почти миновала и мокнуть дальше нет смысла.

— Идём? — протянул руку Радомир.

— Коли не боишься, — фыркнула я, пропуская приятеля вперёд.

И вот стоило Доле отвлечься именно в этот миг!

Рыжий-то прошёл, а вот подо мной, самой тощей и лёгкой, настилка затрещала, ухнула и просела на полсажени!

— Ах ты завалюшка недоделанная!

Радомир ломанулся спасать, да купцы под локти ухватили. Хоть кто сообразил: ступи остолоп на мост, тот бы провалился окончательно. Дурня не жалко, а вот самой тонуть не хотелось.

Течение обжигало ноги холодом, не давало удержаться, кружило, требовало пищу, хватало за насквозь промокшие сапоги.

Чтобы я? В какой-то мелкой речушке раздулась да сгнила?

Не бывать этому!

— Маренушкой примечена, Смертушкой отмечена, — негромко твёрдо повторила я некогда казавшиеся жуткими слова. — Хотели служить? Так служите!

И стеклось к мосту от деревьев невидимое тепло. Золотыми клубочками кинулось в холодную тьму, удерживая мосток, не давая ему сгинуть вместе со мной. Мелькнуло в воде искажённое болью лицо Лешего, приподнимающего из последних сил переправу; кикимора и болотник, теряя в потоке живительные крохи света, поднатужились, уцепились за края; шаловливые колтки больше не смеялись, роняли горючие слёзы, отпуская одного за другим родных братьев, прощаясь с уносимыми течением в неведомые дали; Листин с супругой Листиной плечом к плечу стояли, приподнимая мостки, и растворялись по листочку-по два, утекали вдаль.