Книга Фаворит Марии Медичи, страница 60 – Татьяна Яшина

– Из Бастилии трудно кого-то перетянуть, – королева захрустела сердцевинкой яблока. – Мы его арестуем – и помоги ему Господь не сопротивляться!

– Неудовольствие, испытываемое мной при известии о необходимости покинуть вас – невыразимо, – Арман вновь завладел ее рукой. – Но еще более меня огорчает сознание, что я вам не столь необходим…

– Арман…

Анхел Ризаниас ди Азиведу напрасно кувыркался на жердочке и стучал клювом по прутьям клетки – яблочка ему больше не дали.

С этого дня восклицание «мой епископ» в его исполнении обогатилось новыми интонациями – заставляющими королеву краснеть и креститься, а епископа Люсонского – опускать глаза.

И что самое нелепое – принца Конде Париж встретил как триумфатора!

Арман рисковал жизнью, отправляясь в логово заговорщика, скакал через полстраны, чтобы льстить, уговаривать, обольщать, соблазнять, пуская в ход все выученные в Риме уловки, добился своего – привез Конде в Париж. Чтобы тот стал представлять еще большую опасность, нежели когда сидел на юге.

«Гранды считают, что их влияние измеряется их притязаниями, а не служением на благо короны… Конде – пустой, ничтожный человек, но будучи потомком Людовика Святого – любим народом, Парламентом и уважаем грандами больше, чем умница Барбен, который умудрился сохранить честность в этом вертепе… С большим успехом, чем я – целомудрие…»

Невеселые мысли одолевали епископа Люсонского по пути из Академии Плювинеля. Места, где прошла юность, пожалуй, всегда приносят радость и покой, и епископ изредка позволял себе это удовольствие – поговорить с престарелым мэтром, пострелять по мишеням, взять барьер на норовистом жеребце…

Сегодня визит не удался – мэтр занемог, пистолет дал две осечки кряду, а от кучки кадетов, сбившихся возле кинтаны, он несколько раз услышал «К чёрту черту!»

Черта пересекала щит с лилиями – герб принца Конде, знаменуя, что обладатель герба принадлежит к боковой линии Бурбонов. Убрать черту, то есть стать главным Бурбоном из имеющихся – было мечтой принца, разделяемой все большим количеством людей.

«К чёрту черту!» – слышалось в провинциальных замках и парижских особняках, на рынках и даже на кладбище Невинных – почему-то нищие, бродяги и воры в последнее время очень полюбили принца Конде – епископ Люсонский считал это очень, очень плохим знаком.

Корона – то есть юный Людовик и королева-регентша – стремительно утрачивали уважение. От Кончини необходимо было избавляться, он стал слишком одиозной фигурой. На флорентийца возложили вину за все бедствия Франции, включая, кажется, Варфоломеевскую ночь и нашествие Аттилы. Бороться с этим было уже бесполезно, и следовало уговорить королеву расстаться с Кончини, пока его рухнувшая фигура не погребла под собой всю монархию.

Но Марию Медичи с ее бараньим упрямством было не убедить отослать ни Кончини, ни Галигаи. Возвращаться во Флоренцию Леонора наотрез отказалась – после припадка, когда ей было, по ее словам, явлено что-то, исключавшее отъезд.

Арман опять оказался на распутье – словно не в Лувре, а в сердце Триезской топи, не зная, какая тропинка еще надежна, а какая – ведет в трясину. Почва заколебалась – еле заметно, но зловеще. На всякий случай он решил прощупать окружение короля.

Без ведома королевы он вступил в переписку с Люинем. Арман отдавал себе отчет, что сокольничий звезд с неба не хватает, но остальные немногочисленные свитские Людовика были еще ничтожнее. Так что волей-неволей следовало признать Люиня наиболее значительной фигурой в старом Лувре, где томился юный король.

Арман написал Люиню льстивое письмо, в котором предлагал дружбу и наживку – обещание информировать о том, что происходит в окружении королевы-матери.

Узнай об этом королева, шуму было бы не миновать, но за собственную жизнь Арман не волновался. Он уже убедился, что может вить из королевы веревки – во всем, кроме ее старых привязанностей. Он мог изощряться в аргументах, лести, страницами цитировать отцов Церкви, трудиться до седьмого пота в постели – но любое нападение на Кончини, Галигаи или Барбена Мария Медичи неизменно встречала кратким, но твердым отказом.

Даже измена дю Вера, переметнувшегося к Конде в Государственном совете, не могла поколебать ее упрямство.

Арман постарался сделать наживку как можно более жирной, в чем преуспел: Люинь ответил вежливым согласием и завуалированным обещанием тоже сообщить, если наметится что-то важное.

Получив благоприятный ответ, Арман еще раз поздравил себя с тем, что не ошибся в Люине – фаворит Людовика оправдал производимое впечатление незаносчивого и неглупого человека.

– К чёрту черту! – громовой рев приветствовал появление принца Конде на Сен-Мартен-де-Шамп. Знакомые лица, знакомые запахи – сальных свечей, винных луж на сосновых столах, надушенных шлюх, не успевающих подмыться, – в этом притоне он был завсегдатаем. Возможно, и сифилис подхватил тоже здесь.

– Долой черту! – хозяин злачного места, мсье Шерко, подал почетному гостю кубок лучшего анжуйского. – Вы – будущий король!

– Ура! К чёрту черту! – подхватили гости, тиская полураздетых девиц, сидящих у них на коленях. Конде осушил кубок, подмигнул собравшимся и прошел в верхние комнаты – где тискали тех, кого нельзя было усадить на колени за общим столом.

Ради Конде Шерко расстарался – опробовав полдюжины лакомых кусочков, принц вернулся вниз – где хор гудел старую песню о рогоносцах.

– Мы будем выпивать и рогачей считать…

Конде поморщился. Вспоминать об обстоятельствах собственной женитьбы он не любил до сих пор, а уж тогда, за месяц до смерти Генриха IV, все упоминания о рогах ранили его в самое сердце. И плевать ему было, что Шарлотта может стать причиной второй Троянской войны – чтобы выцарапать ее из-под юрисдикции Габсбургов, король готов был напасть на Испанию. К счастью, смерть помешала ему бросить перчатку самой могущественной державе мира – но песен о рогоносцах Конде до сих пор не выносил.

– Господа! Не сменить ли нам музыкальную тему? – осведомился он, усаживаясь на почтительно освобожденный для него стул.

– Конечно, ваше высочество, задери меня чума! – откликнулся высокий бородач и немедленно завел сильным баритоном:

– Уж пожить умела я!

Где ты, юность знойная?

Ручка моя белая!

Ножка моя стройная!

– А страшно было мужа встретить?

Уж больно был в меня влюблен;

Ведь мог бы многое заметить –

Да не заметил он, – радостно подхватил хор.

– Нам жить ли так, как вы прожили?

Э, детки! Женский наш удел!

Уж если бабушки грешили –

Так вам и Бог велел*.

– Согрешим? – запустила руку в штаны бородачу зеленоглазая шлюха, у которой из верхней части одежды осталась лишь сорочка, спущенная с плеч.