Книга Пусть простить меня невозможно, страница 42 – Ульяна Соболева

* * *

Мы почти не разговаривали. Руслан просто был рядом. Организовал похороны, ездил со мной везде, договаривался. Я только смотрела перед собой и не могла поверить, что я не сплю и что это не кошмар. Только когда гроб и венки заказывали, я не выдержала, повернулась к нему:

— Это ведь не может быть для нее, правда? Я не хочу. Слышишь? Я не хочу покупать эти ужасные вещи для нее. Пожалуйста. Прошу тебя. Очень. Давай не будем их покупать.

— А кто купит, Ксан? — смотрит с жалостью… а мне так надо, чтоб обнял, чтоб к себе прижал, чтоб держал долго и крепко так, чтоб ощущала силу его, ощущала его любовь, его защиту.

— Не знаю.

— У нее только ты.

Домой не поехали. Я не могла туда, где ее вещи, где запах стоит, где кровать еще не застелена, и ящик комода приоткрыт, как будто вышла и сейчас вернется. Я там с ума сойду, я там умру сама. Отвез меня в парк. Сидели на скамейке и дальше молчали. Я была благодарна ему за это молчание, за то, что одну не оставил и приехал.

— Спасибо… я бы одна не справилась.

Глядя на сухой лист у себя под ногами, пиная его и не зная, что делать, что говорить. Боль сильная, сжигающая не отпускает, но уже можно вздохнуть, можно как-то шевелиться. И мне страшно, что он уйдет, и я с ней один на один останусь.

— Ты изменила мне, как мужчине… но и ты, и я — люди. Не чужие. У нас дети. Я не мог не приехать.

Подняла голову и посмотрела на его заросшее щетиной лицо, на чуть приспущенные веки и какую-то усталость на лице. У него изменился стиль. Вернулось это мальчишеское, оторванное, далекое. И волосы взъерошенные, и рукава закатанные, и эта небрежность… Как будто сепарируется от меня во всем. Даже в одежде… И кажется, без меня стал будто моложе.

— Ты женился…

Не спросила, а констатировала факт.

— Женился, Оксана.

— Зачем?

Губы дрогнули. Не знаю, то это за вопросы и нужны ли они вообще, но задаются сами. Против моей воли. Чтоб добить себя, что ли, с каким-то мазохизмом, с каким-то грязным наслаждением тонуть сильнее в своем болоте.

— Я так захотел. Если ты решила говорить о нас, то я сейчас уйду. Потому что говорить не о чем. Я мог бы пожалеть тебя, разыграть чувства, какой-то спектакль в виде объятий и поцелуев или даже секса, но я не стану. Я никогда не забуду этого предательства и никогда не прощу тебя. Понимаешь? Никогда. Я не способен на прощение и великодушие. Меня тошнит от одной мысли, что ты могла так поступить со мной. С нами…

Добивая каждым словом, вколачивая ржавые гвозди в гроб нашей любви. Напоминая, что нас больше нет.

— Ты можешь встретиться с детьми. Тебе сейчас это необходимо.

И я вскинула голову, впилась в его руку.

— Да? Могу? Когда?

— После похорон приезжай в парк, я привезу Руслану и Никиту… А Иван у отца, ну ты знаешь. Сама его туда отвезла.

Отвернулся и закурил. И я вдруг ощутила эту ужасающую тупую пульсацию пустоты, отчуждения и отчаяние. Он не вернется ко мне. Я это чувствую. Вот он конец. Такой банальный, не красочный, не живописный, без слез и истерик. На лавке. Отвернувшись друг от друга.

— Как… они ладят с ней?

Он понял, о ком я, выпустил дым, стряхнул пепел и затянулся сигаретой снова.

— Никак. Они ладят со мной и с нянями. Иногда к ним приезжает Фаина… Ты ее знаешь, это подруга семьи Вороновых.

— Кто?

— Фаина. Она врач. В том числе и детский врач. У Никиты была температура, и я звонил ей. Визитка осталась. Теперь она их навещает.

— Какая температура? Когда? Руслан, пожалуйста, дай мне увидеть детей. Умоляю. Сейчас.

— Сейчас никак не получится. Снежана дома. Она…она не была бы рада твоему приезду. Да и детей бередить. Они только недавно успокоились. У Никиты просто резались зубы. Ничего серьезного.

Отвернулся, снова выпуская густой дым, а я склонила голову, глотая слезы. Уже женился, уже другая. С ним и с нашими детьми. Как все просто и легко. А говорил, что любит, страдает, с ума сходил. И… женился. Вот так бывает, оказывается. Неземная любовь с хэппи эндами только в книгах и сказках. В реальной жизни все иначе. В реальной жизни тебе быстро находят замену, затыкают плешь, просто, как сменить перчатки или носки.

— Ладно, Оксан. Мне пора. Дети ждут и жена. Я пойду. Завтра приезжай в парк. Звонить не надо. В два часа дня буду ждать тебя. Отдам детей и через часа три заберу.

Встала со скамейки.

— Спасибо за помощь. На похороны можешь не приходить. Твои соболезнования приняты. Как и жалость.

Развернулась, чтобы уйти, но он вдруг схватил меня за руку.

— Это ты… не я, а ты, сделала так, чтобы сейчас мы были не вместе, а проживали эту трагедию врозь. Мне была дорога твоя мама. Я жил с ней, уважал и любил ее. Я о ней заботился, как заботился бы о своей матери, и поэтому на похороны я приду. Но это ты сделала так, что теперь совершенно одна лицом к лицу со своим горем. Не я, Оксана. Я больше чем любил тебя.

— Так любил, что не прошло и нескольких недель, и ты уже женат.

Усмехнулся зло, разочаровано.

— О чем мы говорим вообще? Ты спала с другим мужиком, когда мы еще были женаты. Сначала со мной, потом с ним, или наоборот. Не знаю, как ты там приноравливалась. Надеюсь, что подмываться не забывала.

Отшвырнул мою руку и пошел прочь. А я стиснула зубы и кулаки, чтобы не позвать. Чтобы не заорать, что это ложь, чтобы не раскрошиться в пепел прямо сейчас, не упасть к нему в ноги и не вцепиться в них мертвой хваткой. Не пустить к ней, не дать стать чужим окончательно. Домой не пошла. Гуляла по парку, сидела на той же скамейке в полном оцепенении. Несколько раз звонил Сергей. После десятого я ответила.

— Оксан… мне сказали. Я так сожалею. Мне ужасно жаль. Что я могу сделать? Как мне помочь? Хочешь, я приеду?

Как же сильно раздражает тот, кого не ждешь, не любишь, не хочешь, а он проявляет заботу. Не тот, кто необходим, как воздух, а другой, о существовании которого иногда забывала.

— Нет…не хочу. Мне надо побыть одной.

— Может, привезти к тебе Ваню?

— Не надо… чтоб он видел меня такой. Я еще не готова сказать ему о бабушке, и ты не говори.

— Я не хочу, чтоб ты оставалась одна. Приезжай ко мне. Просто посидим. Поговорим. Я отвезу Ваню к своей маме.

От слова "мама" свело судорогой все тело и захотелось завыть. По-собачьи. Громко, с надрывом. Громко и тоскливо. Я больше никогда и никого не назову мамой. И никто никогда не назовет меня доченькой. Сколько часов ее нет? Сколько часов я сирота… как долго меня будет так выкручивать? Я разве не сойду с ума от этой боли? Я ее выдержу? Как с ней жить дальше? Она совместима с жизнью?

— Оксана, ты меня слышишь? Приезжай ко мне.