
Онлайн книга «Саботаж»
– Все говорят, в Мадриде очень опасно. Бомбят постоянно. – Да, слышал… Свиньи фашистские… Убивают женщин и детей. – Он показал на стену, где были прикноплены два десятка фотографий из журналов: – Видите? Но мадридцы героически сопротивляются. – Героически, – убежденно повторил Фалько. – Это классовая война… Если мы победим, во всем мире борьба за народное дело усилится. Фалько, услышав это «мы», язвительно усмехнулся про себя. Пикассо не был в Испании уже много лет и вроде бы не собирался. С берегов Сены легко побеждать в борьбе за народное дело. – Они не пройдут! – сказал он вслух. И ограничился улыбкой единомышленника. Художник энергично и решительно вздернул голову: – Разумеется нет! Напорются на тысячи штыков! Фалько взглянул на фотографии – погибшие под бомбами дети, плачущие женщины в трауре, бегущие горожане, разрушенные дома. И подумал, что человек, повесивший эти снимки на стену, никогда в жизни не видел ни войны, ни насилия и должен вдохновляться образами, которые у других людей навеки отпечатались на сетчатке. А ведь есть такое, чего фотопленка зафиксировать не может, – смрад искромсанных тел, жужжание мушиных полчищ, металлический привкус крови во рту. Он внезапно понял, что Пикассо при всей своей гениальности в иных аспектах ничему не в силах его научить. – Это грандиозно, маэстро. – Что именно? – Ваша картина. Ваша работа. – Делаю, что могу. Пикассо отступил на два шага и критически оглядел только что написанный кусок. И кажется, остался им не слишком доволен. – Чтобы всколыхнуть массы. Он сунул кисть в склянку с растворителем, вытер руки о свитер, отгрыз и выплюнул кончик «монтекристо», словно это была низкосортная дешевка, и снова сунул сигару в рот. Потом, прежде чем Фалько успел поднести ему зажигалку, чиркнул спичкой и раскурил «гавану», вертя ее в пальцах, выпачканных красками. – Это же враг всего человечества, а? Разве не так? – спросил он, выпустив дым. – Поди-ка воплоти его в одном образе. Он слишком универсален и преступен. Фалько внимательно разглядывал огромное полотно. А размышлял над тем, каким бы универсально-преступным путем его уничтожить. – Мне кажется, у вас еще много работы, – сказал он, отпив вермута. – Думаете успеть к открытию Выставки? – Да лучше бы успеть, – вздохнул художник. – Лучше для меня и для Выставки. – Можно задать один вопрос? – Если ответ меня не затруднит – пожалуйста. – А что означает вот этот круг, похожий на солнце, вот с этим… И остановился, не зная, как обозначить остальное. Пикассо, заинтересовавшись, сморщил лоб: – Вы имеете в виду вот это, наверху? Ну и как по-вашему, что это? – Зажатая в кулаке морковь? Художник, в ошеломлении открыв рот, смотрел на него с дымящейся в пальцах сигарой. Потом мельком глянул на свое творение – раз и другой. – Вот в этом рисунке углем вы увидели морковь? Волна жара захлестнула Фалько до самой шеи. «Ох, что же это я ляпнул-то», – подумал он. От ужаса померещилось, что галстук удавкой перехватил горло. – Я совсем не то хотел сказать… – Но сказали именно то. – Я просто неудачно выразился. – А что, черт возьми, вы хотели выразить? Фалько, поборов желание распустить галстук, глотнул вермута. – Ну… На самом деле, мне показалось, что это означает… – Да плевать мне, что это означает, – неприязненно оборвал его Пикассо. – Я уберу. Он в раздумье рассматривал свое творение. Подошел вплотную, вгляделся и вновь отступил на два шага. Казалось, он уязвлен. Пепел с сигары упал на обшлаг брючины. – Ваша морковь приговаривается к смерти. – Поверьте, у меня и в мыслях не было… – Помолчите, а? Меня не интересует, что там у вас было и чего не было. Пикассо продолжал изучать полотно. Потом рукой с сигарой показал куда-то: – Это же керосиновая лампа! Рука, держащая светоч. – Ну конечно, конечно! – поддакнул Фалько. – Светоч разума и справедливости. Отрицание зла… Ведь это же бросается в глаза! – Несомненно, маэстро. Пикассо повернулся к нему и взглянул сурово. Неистово-черные глаза вонзились в лицо Фалько, словно острые грани оникса. – Вы любите искусство и тратите на него деньги, – сказал он чуть погодя. – Зачем вы покупаете картины? Чтó вам в картине? Что она для вас такое, черт возьми? Фалько лихорадочно раздумывал над уместным и незамедлительным ответом на этот трудный вопрос. И внезапно вспомнил, что вычитал когда-то про любовь в дешевом романчике. – Картина – это ложь самой высокой пробы. Пикассо заморгал, силясь уразуметь сказанное. Потом взглянул на гостя с любопытством: – И художник длит эту ложь, пока она не превратится в правду. Вы это хотите сказать? Фалько с облегчением проглотил слюну, а следом еще немного вермута. – Это самое. – Вот как… – Пикассо снова поморгал. – Блестяще… Надо как-нибудь это использовать… Ложь самой высокой пробы. Да, вот именно. Мне нравится этот подход. – Он стиснул сигару зубами, повернулся к полотну и задумчиво договорил: – Это применимо к искусству как таковому. – Или к любви, – добавил Фалько в робком порыве искренности. Но Пикассо как будто не услышал. Он все смотрел на свою картину, словно сию секунду обнаружил там такое, что было неведомо даже ему самому. – Вы умный человек, сеньор… Э-э… Простите, как, вы сказали, вас зовут? – Игнасио Гасан, маэстро. – В самом деле, вы верно ухватили суть, дружище. Картина – это совокупность ее разрушений. Нечто живое, понимаете? Она меняется, умирает и воскресает в процессе своего появления на свет, пока художник не скажет: «Довольно». Только тогда она завершается. И умирает взаправду. – Картины умирают, когда их перестают писать? – Сделав вид, что потрясен этим откровением, переспросил Фалько: чего не сделаешь, чтобы расположить к себе собеседника. Пикассо кивнул. Значительно и благосклонно. – Ну, для своего создателя – да, умирают. – Он ненадолго задумался. – Оконченная работа – мертвая работа. И с той минуты живет лишь в глазах зрителя. Публики. Художник не бывает удовлетворен, потому что картине никогда не достичь совершенства замысла, не сравняться с ним. Но происходит вот что – картина, прежде чем умереть, дает потомство. Приносит плоды, понимаете? – Он ткнул пальцем себе в голову. |