Онлайн книга «День открытых обложек»
Ох‚ краковяк‚ краковяк, кость бы вам в глотку наперекосяк! Умерла Божья старушка Вера Марковна‚ и дочь ее‚ перезрелая от ожиданий‚ привела кавалера на освободившуюся кровать. Жить бы да жить в отдельных покоях‚ но прояснили сведущие люди: скоро наступит конец света‚ сгинет всё на земле‚ и комната ее сгинет – не насладиться. Умерла дебелая дама с ямочками на пухлых локтях, посреди громоздкой мебели с прежних просторных покоев. Ненавидела тех‚ с кем заперли ее в толчее обитания‚ ненавидела тех‚ которые заперли; перед уходом велела не подпускать к телу соседей‚ и хоронила ее дочь да два грузчика, которые тащили гроб. Умерла моя бабушка в узкой выгородке-пенале. Умер отец мой‚ что сидел душными вечерами у открытой двери на лестницу‚ ожидая избавителя‚ который взлетит на верхний этаж, принесет прохладу-утешение. Умерла мама моя. Всех почти нет из той квартиры‚ а Якушев живет и здравствует‚ гоголем ступает среди старушек‚ выбирая даму для скорого обольщения‚ и девушки млеют от сладких и несбыточных надежд. Сколько ему? Сто лет в обед‚ а он всё скачет от бабки к бабке‚ с матраца на матрац. А ведь сидел по тюрьмам за жуликоватые артельные дела, и два‚ и пять‚ и восемь из двенадцати лет. Из дома в камеру. Из камеры в барак. Из толчеи в толкотню. Свет велик, а ступить негде. – Пардон‚ – говорит крашеная выдра‚ зависая на руках. – Суфле-желе. Приз получите за краковяк. – Мерси‚ – говорит Якушев‚ тиская ребрышки. – Жоржет-винегрет. Оставьте его себе. – Будя‚ – говорит гармонист и музыку обрывает. – Фасоль-бемоль. Гармонист к Якушеву ревнует. А хитрый ярославец постоял – подумал, постоял – прикинул и побежал трусцой в свою сторону‚ качать без устали сердечную мышцу. Бежит расслаблено‚ дышит без усилий‚ повторяет истово‚ через вдох: – Здоровье дороже... Здоровье дороже... Здоровье! Оно – до-ро-же!.. Встал дом на месте деревни… …дом–великан. Несчетными этажами, неисчислимыми подъездами, несметными сотами-квартирами. Въехала в него деревня, да соседнее село, да далекие выселки. И еще место осталось. Туда городских поселили. От токаря до профессора. От музыканта до спекулянта. Перемешались, перепутались, расселились вперемежку, и стали так жить. Те с этими, да эти с теми. Объединились под одной крышей. А у гастрономов, у винных отделов, приглядываются, прилаживаются городской с деревенским. Всё пока разное, но бутылка общая. Всё неравное, но в стаканы поровну, до капли. А по скверикам, по тротуарам уже затрусили вперемешку. Озолоти прежде – с печи не стронется. Озолоти теперь – на печь не полезет. Да и где она, эта печь? Девочки по улицам – стайкой. Мальчики – вереницей. Пошли жениться те на этих, и вдоль бульвара‚ поперек движения свадьба на автомобилях: размножайся – не хочу. Куклы на радиаторах‚ ленты на крышах‚ фотографы на капотах‚ музыканты в багажниках‚ костюмы напрокат. Проносятся вихрем‚ навеселе‚ из дворца бракосочетаний, – жених городской, невеста деревенская‚ оркестр наяривает фрейлехс. Хочешь – не хочешь, объединились семьями. «Гражданин, вы сходите?» – «Гражданочка, вам порезать?» Были мужики да бабы, стали мужчины и женщины, горожане с горожанками. Одни бабки остались деревенскими. Сидят бабки у окон, подпершись кулаком, глядят на шумные улицы. Всех забрали в город, какие были, ни одну не бросили. Дедов почти нет, дедов войной посекло, а бабок полно. Спустятся во двор, сядут поближе к дому, дивятся боязливо, нашептывают истово: «Дожжей бы нонче‚ дожжей...» Самые несмелые поумирали с непривычки. Самые бедовые пошли в лифтерши. Тут шум. Смех и брань. Хохот и слезы. На главном проспекте... На верхнем этаже... В отдельной квартире… Нашли! Кого? Корову! Живую – не игрушечную. Настоящую – не заводную. С ногами, рогами, полным, до краев, выменем. Они ее, родимую, не продали. Они ее, кормилицу, не проели. Они ее при въезде, тайком, протащили по лестнице. Куда сами, туда и ее. Корова ела хлеб городской, справляла надобности на подстилку, хозяйка брала подойник в положенные часы, шла доить. А у семьи зато парное молоко, творог, сметана, масло свое, не покупное. Вывели корову из квартиры, спустили с трудом по ступенькам, повели по мостовой, а у нее ноги с непривычки подгибаются. Хозяйка в рев, детвора в рев: уводят кормилицу, угоняют Буренушку. Даже машины встали... Прохожие рты разинули... Продавцы работу побросали... Милиционер свистком подавился... Уводили корову из города. Животину давно сгинувшей деревни. А она шла – мычала, шла – оборачивалась, мотала рогатой головой. Прощалась. Наутро встала хозяйка засветло, по привычке подхватила подойник, а доить некого. Одна подстилка валяется, не успели выкинуть. Шагай теперь в магазин, покупай молоко. Шестнадцать копеек – пакет… Тут слухи... Намеки... Волнения с надеждами... Раздают! Где? За городом! Кому? Хоть кому! Бери землю, сажай вишню-ягоду. И рванул город за город. А деревенские впереди всех. Вгрызлись в землю, раскопали, переворошили, до комочка разрыхлили. Разогнулись передохнуть, глядь, а соседи вокруг – горожане от рождения. Солят, маринуют, сушат, варят, вялят. Припасы семье. Запасы на зиму. Им-то зачем? Или и в них деревня жива?.. Вот и вырос, наконец, этот город… …город, который совсем не рос. Уткнулся в небо многоэтажным одноэтажием. Выплеснулся за кольцо автострады. Подъел рощицы с перелесками. Сожрал картофельные поля, сады-огороды. Выглядывает верхними этажами незаселенные пространства. Город пучит. Давит изнутри. Городу опять тесно... В квартиру позвонили. Долго и требовательно. – Здравствуйте, – звонко сказала девочка. – У вас проживают интересные люди? Вздохнул – и головой в омут: – Я… Это, конечно, я. – Вы? – усомнилась. |