Онлайн книга «День открытых обложек»
Свернули на просеку посреди вековых чащоб, грибы встали на обочине, солдатиками в почетном карауле для встречи гостей, лесное озерцо зыбилось возле жилых строений. Лесники сидели в бане, курили самогон к близкой свадьбе, потребляли его малыми стопками, закусывали салом, похрустывая цибулей, – благодушествовали вовсю, с полным к себе уважением. «Живем как привыкли. Как привыкли, так и живем. Не нравится – отойди». – Много ли накурили? – Литров под сто, – отвечали степенно. – Да красного подвезли из магазина. Для женского пола. звери сочные воюют
лампы корчатся во сне
дети молча в трубку дуют
бабы плачут на сосне
Но всё это было неважно. Важного в этом ничего не было. Что тут могло быть важного. Да ничего. Введенский А. И. Вечером, у главного лесника, сидели за столом, накрытым на долгое угощение. Он пил, хмелел, проговаривался, клял некое лицо областного значения, пугаясь при этом, задирался по-пьяному: – Пинда-рында, ты чего не пьешь? И ненавидел уже меня, трезвого. Ночью шептался с вдовушкой на соседней постели: – Проверяльщики. Из города. Не пьют – запоминают… Даст еще топором – и в озерцо, к карасям… Утром будят: – Вставай. Уха уварилась на костре – из тех карасей. Пробыли там пару дней, выехали из чащоб ранним утром. Грибы на обочине провожали гостей. Эдуард Николаевич подрёмывал на заднем сиденье, Виктор Иосифович сидел рядом. – Витя, – сказал ему. – Рассказывай, что хочешь. Не то засну. Ехали без остановок. Славкин говорил до самой почти Москвы: о молодости нашей, когда по крохам проклевывались знания о недоступном мире, вымышленные, подражательные – других у нас не было. «Кто-то что-то слышал и рассказывал, кто-то что-то видел и показывал, кто-то что-то привез и продавал…» Через годы сообразил: он проговаривал в машине, того не ведая, замысел своей пьесы, пел между Минском и Оршей: Москва, Калуга, Лос-Анжелос объединились в один колхоз… По строчкам, по куплетам собирал песни, которые войдут в его пьесу «Взрослая дочь молодого человека», прославившую автора. Чтобы через годы вспомнили о том спектакле: «Однажды, взглянув с балкона в зал-кишку Театра Станиславского, я поняла: если начнется пожар, то не спасется никто (все проходы были заняты стульями). Ну что ж, зато погибнем как единомышленники». Бэмс, герой пьесы, знаток джаза, первый когда-то стиляга факультета, постаревший любимец девушек произнесет со сцены: «Раньше прохожие оборачивались мне вслед, а теперь я сам стал прохожим…» – У Дюка Эллингтона, – скажет Бэмс, – в «Настроении индиго» есть такое место: «ти-та»… Туда можно протиснуться, между «ти» и «та», примоститься, свернуться калачиком, пригреться, а мелодия мимо тебя течет, обтекает, и ты вместе с ней поплыл, и тебе хорошо… Люся, жена Бемса: – «Ти-та»… А я туда помещусь? И ее же слова, слова Люси, от которой ушла молодость: – Шла я недавно из магазина. И видела объявление: «Мороженое на палочке не держится». На киоске мороженщица приклеила, написала и приклеила: «Мороженое на палочке не держится». И так мне грустно стало… Шла и думала: мороженое на палочке не держится. А Витя пока что пел в машине, между Оршей и Смоленском: «А ну-ка, Дженни, почеши мне позвоночник», – кудрявой Дженни Джонни говорит… Эти песни войдут и в его книгу «Памятник неизвестному стиляге». Памятник тем, кого обличали и высмеивали: «Жора с Фифой на досуге танцевали буги-вуги…» Тем, что «стриглись под Тарзана, суживали свои москвошвеевские брюки до девятнадцати сантиметров понизу, танцевали особым стилем… Отнять у них можно было одно – будущее... исключая из институтов, выгоняя из комсомола, выдавая волчий билет… Населением в униформе легче руководить, чем людьми в разноцветных пиджаках». еду еду на коне
страшно страшно страшно мне
я везу с собой окно
но в окне моем темно…
Введенский А. И., поэт-заумник А мы всё катили и катили по асфальту на черной «Волге», Славкин пел в машине, между Смоленском и Можайском: Сегодня парень в бороде,
а завтра где – в НКаВеДе.
Свобода, бля, свобода, бля, свобода!.. В Голицыно, под самой уже Москвой, залили в машину бензин, вышли размять ноги. Заканчивались четыре года моего ожидания, и Витя сказал: – Вот приедешь домой, а у тебя разрешение на выезд. Через пару дней появился Иван Федорович, наш участковый: – Соломоныч, беги в ОВИР. Вроде выпускают тебя… Мы уехали без надежды на встречу, но через тринадцать лет снова встретились с Витей Славкиным. Многое прошло мимо, многие прошли, – как расстались позавчера, продолжили прерванный разговор. Как обойтись без Введенского А. И.? Без зыбких его упований? Летят божественные птицы,
их развеваются косицы,
халаты их блестят как спицы,
в полете нет пощады.
Они отсчитывают время,
они испытывают бремя,
пускай бренчит пустое стремя –
сходить с ума не надо.
Отступление, которое к месту. Если не теперь, то когда? Гило, окраинный район Иерусалима. Сидел в гостях. Кормили фаршированной рыбой. А напротив Бейт-Джалла: они на виду у нас‚ мы на виду у них. Та-та-та-та – застучало. – Это холодильник? – спрашивал. – Это они стреляют‚ – отвечали. Сидел – ел рыбу под хреном. Та-та-та-та... – Это они стреляют? – Это холодильник. Собака забилась под кровать от страха. Не выдержала – укусила хозяйку, кормилицу свою, а люди держались, не кусали друг друга. Стекла двойные, непробиваемые, но всё-таки… Лучше не выходить на середину кухни, чтобы не оказаться в опасной зоне. Как тут не вспомнить Витю Славкина, его «Плохую квартиру»? Где семья живет в тире, «жильцы знают, когда и куда начинают стрелять, когда заканчивают, приноровились к этому». На стене «плохой квартиры» развешаны мишени – клоуны, утки, зайчики, и потому не стоит заходить за линию огня. «Всё равно, – сказали, – место пропадает. Обживетесь, привыкнете, прекрасно будете жить…» |