Онлайн книга «Седьмая функция языка»
|
Рабочее совещание начинается. На широком лакированном деревянном столе у Фабиуса кофе и чай, печенье и фруктовые соки. Чтобы правильно оценить масштаб задачи, Моати извлекает на свет старую передовицу Жана Даниеля о Миттеране, вырезанную из «Нувель обсерватер» и датированную 1966 годом: «Такое впечатление, что этот человек не просто ни во что не верит: столкнувшись с ним, испытываешь чувство вины, если сам веришь во что бы то ни было. Он невольно внушает мысль о том, что нет ничего настоящего, что все есть грязь, а любые иллюзии непозволительны». Сидящие за столом дружно признают, что придется плотно поработать. Моати ест пальмито. Бадентер защищает Миттерана: цинизм в политике – недостаток относительный, весьма хорошо сочетающийся с ловкостью и прагматизмом. В конце концов, мыслить, как Макиавелли, – не значит действовать в пресловутом макиавеллиевском духе. Компромисс – не обязательно сделка с совестью. В этом самая суть демократии, она требует гибкости и расчета. Собака Диоген был на редкость просвещенным философом. «Хорошо, а Обсерватория?» – спрашивает Фабиус. Ланг возражает: эта мутная история с мнимым покушением так и не прояснилась, все опирается на сомнительные показания бывшего голлиста, переметнувшегося к крайне правым и много раз менявшего свою версию событий. Была же все-таки машина Миттерана, изрешеченная пулями! Кажется, Ланг по-настоящему негодует. «Ладно», – говорит Фабиус. Черт с ним, с мухлежом. Осталось последнее: он до сих пор не отличился ни особым обаянием, ни особым рвением в рядах социалистов. Жак Ланг напоминает, что Жан Ко [106] назвал Миттерана пастором, а его социалистические убеждения – «изнанкой христианской веры». Дебре, со вздохом: «Что за чушь». Бадентер закуривает. Моати ест шоколадное печенье. Аттали: «Он решил повернуть руль влево. Думает, что иначе не оттеснить компартию. Но это отталкивает умеренно левых избирателей». Дебре: «Нет, твой умеренно левый избиратель по мне – центрист. Или, по крайней мере, радикал в духе Валуа [107]. Эти в любом случае голосуют за правых. Они жискаровцы». Фабиус: «Включая левых радикалов?» Дебре: «Естественно». Ланг: «Ну а с клыками что?» Моати: «Записали его к дантисту в Марэ. Сделает ему улыбку, как у Пола Ньюмана». Фабиус: «А возраст?» Аттали: «Это опыт». Дебре: «Мадагаскар?» Фабиус: «Плевать, все уже забыли». Аттали уточняет: «Он был министром заморских территорий в пятьдесят первом, резня случилась в сорок седьмом. Да, ляпнул несколько неудачных фраз, но руки у него не в крови». Бадентер молчит. Дебре тоже. Моати пьет какао. Ланг: «Но были съемки, где он в колониальном шлеме перед африканцами в набедренных повязках…» Моати: «По телику их не покажут». Фабиус: «Колониализм для правых – скользкая тема, они не захотят ее раскручивать». Аттали: «Как и Алжирская война. Алжир – это прежде всего предательство де Голля [108]. Больной вопрос. Жискар не станет рисковать голосами алжирцев». Дебре: «А коммунисты?» Фабиус: «Если Марше предъявит нам Алжир, то мы ему – мессершмитты [109]. В политике, как и всюду, мало желающих ворошить прошлое». Аттали: «А будет упираться – выкатим ему германо-советский пакт!» Фабиус: «Хм, так, а что положительного?» Молчание. Все тянутся подлить кофе. Фабиус закуривает. Жак Ланг: «У него имидж литератора». Аттали: «Кому это надо? Французы голосуют за Баденге [110], а не за Виктора Гюго». Ланг: «Он прекрасный оратор». Дебре: «Да». Моати: «Нет». Фабиус: «Робер?» Бадентер: «Да и нет». Дебре: «Он собирает толпы на митингах». Бадентер: «Он побеждает, если успевает раскрыть свою мысль и уверен в себе». Моати: «Но в телевизоре проигрывает». Ланг: «Побеждает в разговорах с глазу на глаз». Аттали: «Но не лицом к лицу». Бадентер: «Он не в своей тарелке, если ему противостоят и возражают. Умеет аргументировать, но не любит, когда перебивают. Насколько красноречив на митингах, когда поддерживает толпа, настолько заумен и скучен с журналистами». Фабиус: «Потому что в телевизоре он обычно презирает собеседника». Ланг: «Не любит спешки, делает все размеренно, как по нотам. На трибуне подбирает тональность, распевается, приспосабливается к аудитории. В телевизоре это невозможно». Моати: «Телевизор ради него не изменят». Аттали: «Во всяком случае, не в нынешнем году. Вот когда придем к власти…» Все: «…уволим Элькабаша! [111]» (смех) Ланг: «Хорошо бы он воспринимал телик как гигантский митинг. Пусть внушает себе, что за камерой стоит толпа». Моати: «Но смотрите: красноречие на митинге – одно дело, а в студии получается куда хуже». Аттали: «Он должен научиться говорить более коротко и ясно». Моати: «Пусть учится. Готовится. Заставим его репетировать». Фабиус: «Хм… чувствую, только этого ему не хватало». 28
Хамед не возвращался к себе уже дней пять, но теперь наконец решился: надо хоть посмотреть, не осталась ли где-нибудь чистая футболка, и вот, валясь с ног, он карабкается наверх – шесть с лишним этажей до каморки, где нельзя принять душ, потому что нет ванной, но можно хотя бы упасть на кровать и несколько часов отходить от физической и нервной усталости, от суетности мира и бытия, однако, поворачивая ключ в замке, он чувствует подозрительный люфт, понимает, что дверь вскрыли, осторожно толкает слегка поскрипывающую створку и по открывшейся картине догадывается: в комнате был шмон – кровать перетряхнули, ящики повыдергивали, плинтусы вдоль стен оторваны, его вещи разбросаны по паркетному полу, холодильник – настежь, на дверце – нетронутая бутылка «Банги» [112], зеркало над умывальником разбито вдребезги, банки с «Джини» и «Севен Ап» раскиданы по всем углам, журналы «Яхт мэгэзин», целая подборка, разорваны страница за страницей, как и история Франции в комиксах (издания о Французской революции и о Наполеоне, похоже, вообще исчезли), Пти Ларусс [113] и другие книги тоже перетрясли, кассеты с музыкой методично размотаны, а хай-файная установка частично развинчена. |