Онлайн книга «Анатолий Мариенгоф: первый денди Страны Советов»
|
Вот несколько случаев, помогающих разобраться в отношениях Бориса Михайловича и Анатолия Борисовича. Эпизод первый, о котором мы уже упоминали, – про уволенную няню. Маленький Толя играет с мячиком, тот закатывается под диван. Юнец не хочет лезть сам и заставляет пожилую женщину. Старушка отказывается – и тогда Толя кричит матери: «Убери!.. Убери от меня эту старуху!.. Ленивую, противную старуху!..» Поведение, мягко сказать, безобразное. И вместо того, чтобы отшлёпать сорванца, отец рассчитывает бедную женщину; правда, понимая свою несправедливость, даёт ей «наградные» – три золотые десятирублёвки. Эпизод второй – про первые шаги в литературе. Ребёнок с восьми лет начал «точить серебряные лясы». Склонность к поэзии проявилась у Толи рано, благо в доме водились книги не только классические, но и современные. Институтцем же он всерьёз увлекается Блоком, пропускает через себя стихи Маяковского и приносит отцу свою первую поэму. Борис Михайлович прячет улыбку и слушает выступление сына: Тебе, любви поборница святая, Тебе, наложница толпы, Тебе, за деньги женщина нагая, — Осанна и цветы! «Примерно после четвертой-пятой строфы отец стал слегка позёвывать, всякий раз прикрывая ладонью рот. – Тебе скучно, папа? – Если говорить по правде, – скучновато. – Не нравится? – Нет, не нравится. – Почему? – Как тебе сказать… Видишь ли… Он подбирает слова, пощипывая свою чеховскую бородку: – Видишь ли, это что-то лампадное… семинарское… Отец очень не любил попов. – И почему “гетера”? Уж если ты хочешь писать об этих женщинах, которых, по-моему, совсем не знаешь, то называй их так, как они называются в жизни: проститутки. Есть и другое слово – простое, народное, конечно, грубоватое, но точное по смыслу. Ну и употребляй его. Пушкин в таких случаях ничего не боялся. А поэму свою так и назови: “Гимн бляди”. По крайней мере, по-русски будет. А то – гетера!.. Наложница!.. Осанна!.. Семинарщина, Толя, бурсачество. И откуда бы?» 47 Мы-то можем сказать, откуда – из Игоря Северянина, из его «Сонаты» (1911): Каждый вечер вы веете мимо В тёмном платье и с бледным лицом, Как гетера усладного Рима, . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Я всегда вижу только ваш профиль, Потаённо-печальный овал И в Магдалах ли вас, на Голгофе ль, Только, помню, когда-то знавал. <…> И на миг несказанным обманут, Я спешил на несказанный зов, И не видел, как ландыши вянут От моих недостойных шагов. Здесь и гетера, и Магдала (родина Марии Магдалины, о которой у Мариенгофа будет целая поэма), и Голгофа (с которой поэт будет рифмовать свою фамилию и свой творческий путь). «Гетера» или на худой конец «куртизанка» – самые распространённые поэтизмы Северянина 48 для определения прекрасных дам. У нашего героя даже интонация северянинская. Однако вернёмся к теме отцов и детей. Не остановившись на разборе текста, отец отвёл сына в кафешантан, где полуголые шансонетки пели похабные песенки. Юный Анатолий, помимо того что не воспринимал музыку (он считал, что это просто шум), был шокирован размалёванными женщинами. Он тянул отца за руку и молил покинуть весёлое заведение, но Борис Михайлович был твёрд и упрям и хотел довести свой урок до конца. Урок пошёл не впрок. Как писать стихи, юноша усвоил. А вот шансонетки запомнились надолго и вызвали нешуточный интерес. В середине двадцатых годов Мариенгоф окажется в Париже и посетит знаменитое кабаре «Moulin Rouge». В 1930-е годы сам возьмётся за написание игривых песенок. Вот, например, несколько фрагментов из «Романса Нины»: Я твоя девочка, Я твоя крошка, Любишь ли, милый, Крошку немножко? <…> Тонкие ручки, Резвые ножки, Любишь их, милый, Множко?.. Немножко?.. Милый, мой милый, Резвые ножки По горной дорожке, Где маки цветут, К счастью, мой милый, С тобой убегут. Эпизод третий – про безумное время. «Я перешагнул порог – отец вдруг рассмеялся в голос. Это было ему свойственно – сердиться, улыбаться или смеяться на свою мысль. – Чему это ты, папа? – Да так. Вспомнил один курьёз. Видишь ли, в Риме в преддверии собора Святого Петра стоит конная статуя императора Константина. – Что же тут смешного? – Этот Константин приказал повесить своего тестя, удавить своего шурина, зарезать своего племянника, отрубить голову своему старшему сыну и запарить до смерти в бане свою жену… Вот за это он и попал в герои! Даже в святые. И не он один. Я вернулся в комнату, почувствовав, что отцу хочется поговорить. Он закурил. – Так вот, мой друг, – всякий век чрезвычайно высокого о себе мнения. Так и слышу, как говорили в восемнадцатом: “В наш век! В наше просвещённое время!” Потом в девятнадцатом: “Это вам, сударь, не восемнадцатый век!” Или: “Слава богу, господа, мы живём в девятнадцатом веке!” И так далее, и так далее. А нынче? Бог ты мой, до чего ж расчванились! Только и трубят в уши: “В наш двадцатый век!”, “В нашем двадцатом веке!”. Ну и простофили!.. Дай-ка мне, пожалуйста, лист бумаги. Я дал. – И перо! Я обмакнул в чернила и подал. – Спасибо. – Ты что, папа, завещание, что ли, писать собираешься? Он молча положил лист на колено, согнутое под одеялом, и размашисто крупными буквами вывел: |