Онлайн книга «Майор Вихрь»
– Ну-ка, хлебало открой, – говорит Пал Палыч. – Что? Он грязно ругается и повторяет: – Хавало открой свое! Рот, понял?! Открываю рот. Он заглядывает, как говорят врачи, в зубную полость и сердится: – Что, «желтую сару» уже сняли гансы? Я ничего не понимаю. – Фиксы, говорю, фиксы гансы сняли? Ну, фиксы, золото, не понимаешь, что ли?! – Теперь понял. Не было у меня «желтой сары». – Экономно жил? – Экономить было не с чего. – Не давали большевички навару? В черном теле держали? – В каком? – В черном! – орет Пал Палыч. – Больной, что ли?! – Я-то здоровый… Пал Палыч обегает стол и ударяет меня по щеке. – Ты – умненький, – усмехается он, – шутить любишь. Колоться станешь или будешь ж… вертеть? – Нет ее у меня. Кости одни остались. – Пожалеть? – Пожалел волк кобылу… – Какая ты кобыла? Я бы кобылку пожалел. У лошади сердце большое и глаз добрый. А ты – человек. Самый страшный на земле зверь. Или я тебя, или ты меня. Какой номер обуви, подследственный? – Сорок второй. – Костюм какого размера носил? – Тот, что украл? – Ты мне не верти! Украл… Дома какой размер носил? – Не знаю. – Как не знаешь? – У меня один и был-то костюм, отец подарил ко дню рождения. – Давай, давай, чекистская харя! «Отец подарил»! Мозги-то мне не крути, знаем, сколько вам грошей отваливали. Высосали из народа всю кровушку… А ну, стань к стене! – Стрелять хочешь? – Мараться!.. Исполнителя держим – все, как у больших. Я подхожу к стене. Он меряет мой рост линейкой, работает ею легко, как купец. – Так я и думал, – говорит он, – пятидесятый, третий рост. – Раньше-то продавал? – Точно. Продавал, – тихо отвечает он, – у тебя зрачок есть. – Что продавал-то? – Слезы в бутылочках. Русский слезу любит. И покаяние. Без содеянного не покаешься – вот и грешим. Он снимает трубку телефона, набирает номер и говорит: – Алло, Василий Иванович, привет! Пятидесятый, третий рост. Сорок два. Ага. Ну а как у тебя? Слышу, слышу… Горластый. – Пал Палыч манит меня к себе. Я подхожу. Он протягивает трубку и шепчет: – Послушай, твои друзья концерт задают. Я слышу в трубке отчаянный, нечеловеческий вой, чей-то пьяный смех и крики. Пал Палыч жадно смотрит мне в лицо: – Страшно, подследственный? – Страшно. – Мне – тоже. – Тебе-то понятно отчего. Трусишь. – Что ты? – удивляется Пал Палыч. – Я храбрый, я возмездия жду – а все одно отступничаю. Думаешь, мне по ночам пенька ноздрю не щекочет? Коньяк жру – трезвею, спать не могу, страх душит. Но утром-то я где? Я тут утром, на своем боевом посту, я утром – боец. – Какой ты боец? Палач. – Я? Да что ты, подследственный! Какой же я палач? Разве я тебе пальцы ломал? Низ резал? Я с тобой, как боец с бойцом – по-честному, я – вот он весь. Я мук тебе не делал, зачем напраслину возводишь? – Будешь еще, верно, и резать и ломать… – Боишься? А? Я – не стану. А за других ответ не держу, не табуном живем, а каждый по своей свободе. В кабинет приносят власовскую форму. Пал Палыч берет френч, привычным жестом продавца прикидывает к руке, оттопырив локоть, и протягивает мне: – Пятидесятый, третий рост. Носи на здоровье. – Не пойдет. – Боль чувствовать станешь, подследственный. Горло сорвешь криком, а потом согласишься. В гестапо тебя просто лупили. Это не страшно, они аккуратисты, гансы-то. Аккуратисты вонючие. Побили – велик страх! Мы страданий больше гансов прошли, у нас в каждом своя досада. Гансы служат, когда бьют, а мы, когда вашего брата обрабатываем, мы тоской своей русской исходим, правду ищем. Вот какой коленкор выходит, так что смотри! – Ладно, посмотрю. Пал Палыч говорит: – В окошко глянь. Не бойсь, не бойсь, заглянь, там решетка, все одно ничего не сделаешь. Вишь одноэтажненький домишко? Это тюряга, а за тем забором – наш спецлагерь для тех, кто вроде тебя фордыбачит и лягается. Знаешь, что такое спецлагерь? Это вот что: немцы – химики, они когда кой-чего изобретают, на жидочках испытывают, но ведь жид – из юркости составлен, поди угадай, как немецкие лекарства будут на обыкновенных людей действовать. Так вот, мы спецлагерников к евреям приравниваем. Когда у аккуратистов появляется нужда – так отрываем с работы одного-двух и отправляем в лаболатории. – »Лаборатории» надо говорить, а не «лаболатории»… – Силен. Страх в себе дерзостью давишь? Силен, ничего не скажу. Ну так что? Попробуешь боль или в согласие перейдешь? – В согласие не перейду. – Дурак обратно же. Ты моего совета послушай: надень форму, сапожки – и на фронт, а там жик-жик и к своим. Так, мол, и так, заставил меня Пал Палыч. – А фамилия у Пал Палыча какая? – Абрамсон у него фамилия! Абрамсон, по имени Еврей Иванович! А ну, надевай форму, падла! – Не сторгуемся. Пал Палыч. Не выйдет. Пал Палыч набирает номер и говорит в трубку, посмеиваясь: – Вася, привет, милый! Снова Баканов беспокоит. Веселый у меня подследственный сидит, веселенький. Заходи, побалакаем. Может, ты ему все растолкуешь, тогда и решим на месте, чтоб резину не тянуть. Лады. Жду. А как твой? Понятно. Ну, ничего, ничего, бог простит… Василий Иванович все время сосет ментоловые леденцы, поэтому у него изо рта пахнет кондитерским магазином. Руки он держит глубоко засунутыми в карманы, словно урка-малолеток на «толковище». Брови у него мохнатые, громадные, сросшиеся у переносья, лоб высокий и гладкий, без единой морщины. – Этот? – спрашивает он Пал Палыча. – Так точно. – На карточке ты красивше, – говорит Василий Иванович и коротко бросает: – Можете садиться. Пал Палыч присаживается на краешек стула и смотрит на Василия Ивановича с обожанием. Василий Иванович долго и обстоятельно чистит свои ногти спичкой, а после начинает неторопливо поучать меня: – Чудак, ты запомни: победит тот, кто стариком помрет. Старикам все прощается, да и время – хороший лекарь. Помяни мое слово. Кто у немца лучшим другом будет через десяток лет? Русский будет ему лучшим другом. Фюрер перебесится, поймет, что без нас он – ноль без палочки. Диалектика, никуда не попрешь. Вот такие пироги, брат… Пал Палыча мы бросаем на интеллигентов, он умеет Достоевского наизусть шпарить, в лагере у Авербаха научился, на Колыме. У тебя лик осторожный. Скула не прет, ну мы и определили его на тебя. Ошиблись, ничего не скажешь. Я-то лично считаю, что интеллигентность – категория возраста, а не крови или там образования. Честно говоря: нам ты на кой сдался? Ни на черта ты нам! Но гестапо на тебя замкнуло, у них, я думаю, заготовлен план интересного процесса против своих коммунистов, они их хотят под шпионаж подвести, ну а ты – карты им в руки. Образованность тебя погубила, аккуратен ты в словах, а это для процесса – самый смак. Понял? То-то и оно! А нам – расхлебывай, гестапо не шутит… Как ни верти, а нам поручили тебя до конца расколоть, иначе сами потом щебенкой харкать будем. Так что помозгуй, помозгуй как следует. Мы тогда погодим тебя через соты пропускать. Страшное это дело – наши соты. С мозгов сдвинешь, во всем признаешься, все на себя примешь – только здоровье до конца сорвешь. Думай. |