Все объяснилось тут же. Одна из них призналась, что, вытирая от пыли мою тумбочку, подняла лежащую на ней сумку, из которой выпал мой паспорт и студенческий билет.
Она мне рассказывала, а я кивал головой. Кивал и думал, что моя сумочка была закрыта на застежку-«молнию». Документы из сумочки выпасть сами никак не могли. Если конечно, им не помогли.
Но тогда я об этом ничего не сказал. Впрочем, позже – тоже смысла не было. Я не понимал одного, почему они решили покопаться в моих вещах. У меня из сумочки ничего не пропало и хорошо. Неприятно, но не смертельно.
Бездомный
За полтора года, проведенные в ЦИТО, я лишь однажды получил весточку из дома. Бабушка писала, что ее здоровье становится все хуже и хуже. Стало понятно, что мое возвращение домой не состоится. По той причине, что возвращаться мне некуда. Бабушка не писала об этом открыто, но все содержание письма говорило об одном – «я за тобой ухаживать больше не могу». Мне отказывали от дома. То, что все в конце концов к этому придет, я понимал и раньше. Отличие состояло в том, что раньше эта проблема не была так конкретна и осязаема.
Если говорить честно, то, уезжая в ЦИТО, я надеялся, что домой больше не вернусь. Я не рассчитывал пережить «рандеву» с хирургами и на операции настаивал, смутно надеясь, что она поможет мне в том, в чем сам себе я помочь не решался.
Из всего предыдущего опыта общения с медиками я вынес твердую уверенность: мой организм не перенесет наркоза. Однако неожиданный звоночек прозвучал, когда я очнулся после первой операции. Конечно, случилось то, что случилось, вот только я никак не рассчитывал на опыт и мастерство врачей, вернувших меня «оттуда». Вторая операция и второй наркоз прошли еще лучше… Было похоже, что провидение не торопилось с моим переходом в мир иной. Я снова начал задумываться о том, что делать дальше. Как жить так, чтобы в проживаемой мной жизни был смысл, чтобы не просто тупо переваривать еду, а все же попытаться пристроиться к токарному станку цивилизации и выточить на нем пару собственных деталей?
В случае, если я попаду в приют для инвалидов и стариков, надежды на осмысленное существование превращались в ничто… Я понимал – это для меня равнозначно смерти, но в то же время другого выхода не было, необходимо было где-то жить. А единственный оставшийся вариант – жить в доме-интернате для престарелых и инвалидов. Это – кошмар.
Но у меня оставался еще один год, и нужно было заканчивать то, чему уже отдано много сил и терпения – приводить в порядок руки, потом думать обо всем остальном. Я написал письмо домой, чтобы окончательно выяснить: согласится ли мать принять меня. Она была моей последней надеждой, последней возможностью избежать попадания в дом-интернат для инвалидов. Я понимал, насколько мала эта крупинка земли в море охватывающего меня отчаяния, но даже такой малости не хотелось лишаться. В то же время необходимо было окончательно расставить все точки. Я написал письмо и стал ждать.
Вскоре мне сделали последнюю операцию. Она была точным повторением первых двух. Я также открыл глаза в реанимации и если бы тогда верил в Бога, то мог бы сказать, что Он хочет, чтобы я еще жил, что Он оставляет мне шанс что-то сделать в этой жизни.
На следующий день меня привезли в палату. Состояние мое было, мягко говоря, нехорошее. Кроме общей слабости я чувствовал еще и какой-то внутренний упадок. На все вопросы медсестер я старался отвечать и улыбаться, но что-то все равно пробивалось наружу. Видимо, это было заметно, потому что все, кто говорил со мной, старались поднять мое настроение. Одна из медсестер, зайдя в палату, присела ко мне на кровать.
– Ты чего такой невеселый?
– Я? Нет, все как обычно. Слабость только во всем теле. Поспать, наверное, нужно.
Я говорил, стараясь как можно тактичнее намекнуть, что меня следует оставить в покое. Мне почему-то ни с кем не хотелось говорить. Медсестра поняла. Она встала с кровати, собираясь уходить, и вдруг обернулась.
– Я совсем забыла. Вчера, пока ты был на операции, тебе пришло письмо.
– Письмо? Откуда?
– Я только сейчас вспомнила. Оно у нас там, на столе в «сестринской» лежит. Сейчас принесу.
Девушка ушла и быстро вернулась. В руках был конверт.
– Тебе его открыть?
Я лежал с перевязанными руками.
– Открой и подержи, пожалуйста, я прочитаю.
Она развернула лист бумаги, буквами в мою сторону и постаралась держать его ровно. Письмо было из дома, от матери. Я прочитал: «Здравствуй, сын!» А дальше… Дальше были несколько слов, которые я ждал, и которых очень боялся. Я знал, что когда-нибудь мне придется прочитать или услышать что-то подобное, но мне очень не хотелось, чтобы это произошло.
Однако сейчас выведенные маминой рукой эти слова были перед моими глазами: «Домой не приезжай. Ты никому здесь не нужен, и ухаживать за тобой некому». Вот и все письмо. Надо было начинать приучать себя к мысли, что дома у меня больше нет. Нет совсем.
– Спасибо! Я прочитал!
– Ну что? Хорошие известия?
– Долгожданные, – сил на улыбку у меня уже не осталось.
– Я посплю, хорошо? Можно мне обезболивающий укол сделать? – я постарался «перевести стрелки» с темы, на которую мне сейчас не только не хотелось говорить, но и думать.
– Да, да. Я сейчас, – она вложила лист бумаги в конверт. – А куда это положить?
– В тумбочку, в верхний ящик.
Через несколько минут она вернулась со шприцем в руках. Сделав укол, сестра посмотрела на меня, видимо еще о чем-то собираясь спросить. Я опередил.
– Я посплю? Слабость жуткая.
Оставшись один, я некоторое время думал о том, что мне теперь делать. После письма, после этих «долгожданных» слов. Однако обо всем этом думал я очень недолго. Сил у меня к тому времени не осталось. Я провалился в сон, на некоторое время избавившись от боли и пыток вопросами, на которые не находил ответов.
«Принц датский-2» и гегемон
Он смотрел на всех свысока, не отличаясь при этом высоким ростом. Свое превосходство над другими он объяснял тем, что принадлежал, как он сам выражался, к «рабочему классу – гегемону советского общества».
Иван приехал из Тюмени, где работал на буровой. К нам его положили после того, как он рассорился с ребятами из соседней палаты. Причин он не называл, однако отзывался о своих бывших соседях очень презрительно. С ними он прососедствовал два с половиной дня. И за это время сумел достать всю палату своим агрессивным занудством. То кто-то, выходя в коридор, не закрыл за собой дверь. Потом кто-то из соседей открыл окно без консультаций с Иваном. Гегемона-работягу раздражало все: громкий смех, оживленный разговор, храп, кашель, чужие костыли, прислоненные к спинке его кровати, неплотно закрытый кран. Был бы хоть малейший повод, а уж Ваня, как хороший дизель, моментально заводился и начинал тарахтеть, раздражая окружающих.
