Книга Там, за чертой блокады, страница 29 – Михаил Сухачев

Нелли Ивановна измучилась, пытаясь примирить два спорящих лагеря. Последней каплей, выбившей ее из равновесия, было положенное на стол заявление двух молодых воспитательниц об «увольнении по собственному желанию в связи с самостоятельным возвращением в Ленинград».

Никто не ожидал от директора такой реакции – с «сибирским акцентом». Все с замиранием сердца слушали ее эмоциональный монолог, закончившийся словами:

– Разорвите свое заявление на части, когда пойдете в туалет, «самостоятельно возвращающиеся»!

Борьба мнений прекратилась, когда в дверь просунула голову Польди и сказала, что испуганные дети стоят толпой в коридоре, под дверью кабинета директора.

Изабелла Юрьевна, кивнув в сторону директора, шепнула Веронике Петровне:

– Слава богу, наконец выпущен пар, готовый к взрыву.

Еще долго между членами «враждующих» группировок сохранялась заметная напряженность. Но в конце концов время сделало свое дело: директор и «самостоятельно возвращающиеся» извинились друг перед другом.

После прорыва блокады Ленинграда в адрес детдома хлынул поток писем и запросов от родных и близких детей. Почти все они содержали просьбу о помощи найти своего ребенка. Просьбы высказывались по-разному: тут были и мольба, и слезное прошение, и требование, и даже приказ, написанный казенным чиновничьим языком.

Одна из просьб, написанная на шести листах, выглядела почти как настоящее литературное произведение, в котором автор описал свои чувства к жене, погибшей в блокаду, и сыну, эвакуированному из Ленинграда с детским домом номер 21 в деревню Ягодное.

Были конверты, в которых лежали довоенные фотографии ухоженных, пухленьких, нарядно одетых детишек, с просьбой опознать их среди детдомовских. Эта задача была не из легких. Все-таки прошло немало времени с трагической зимы сорок первого года, когда эти дети, осиротевшие, предельно истощенные, полуживыми попадали в детдом, часто не помня ни своих фамилий, ни имен, и были заново названы воспитательницами: Лера Ладожская, Сережа Петропавловский, Ким ^[22] Независимый. Дети подросли, да и одежда на них сильно отличалась от той, что на фотографиях. Нередко эти опознания были удачны, но случались и курьезы, приводившие в смятение директора и воспитательниц.

Как-то пришло письмо от женщины из Казани, которая была эвакуирована из Ленинграда с военным заводом и оставила трехлетнюю дочь Галину Веселову с бабушкой. Мать узнала, что после смерти бабушки дочь эвакуировали куда-то в Сибирь. Женщина вложила в письмо фотографию, по которой просила опознать ее дочь.

Вероника Петровна нашла сходство ребенка на фотографии с девочкой, которую еще в Ленинграде нарекли Валей Скороходовой, и попросила Нелли Ивановну перепроверить ее.

Директор подозвала девочку:

– Валечка, посмотри на фотографию. Скажи, ты узнаёшь эту девочку?

– Нет.

– А она тебе нравится?

– Да.

– А что тебе в ней нравится?

– У нее платье красивое.

– Господи! – воскликнула старая воспитательница. – Да она совсем не похожа. Это я в своем воображении поторопилась создать сходство! Что же делать?

– Нам надо быть очень осторожными. Если есть сомнение, лучше приглашать родственников приехать сюда к нам. Травма от нашей ошибки может иметь тяжелые последствия.

В войне уже чувствовался перелом в нашу пользу, люди стали активнее искать родственников и близких. Почти с каждой почтой начали приходить письма от Сергея Яковлевича Пожарова. Эльза носила их с собой и читала по многу раз. Часто она вместе с Виктором садилась и перечитывала наиболее интересные отрывки из фронтовой жизни отца. Ее глаза при этом блестели от радости, а ямочки на щеках напоминали довоенную девчонку-сорвиголова, которая в пионерском лагере не отставала от мальчишек при набегах на чужие яблоневые сады. Почти в каждом письме отец упоминал Виктора и Валерия, вспоминая, как он познакомился с ребятами в лагере. Эльза со Стоговым лежали тогда в лазарете после того, как Виктор спас ее, вытащив, едва не захлебнувшуюся, из реки.

Когда Эльза прочитала выдержку: «Теперь из твоих писем я все больше убеждаюсь, что возле тебя настоящие друзья – Стогов и Спичкин, с которыми, как сейчас говорят, не страшно пойти в разведку», Виктор едва сдержал слезы.

– Ты обратил внимание, что папа ни в одном письме не упоминает о маме? Ведь он же очень любил ее.

– Нет, не обратил.

– Это потому, что я не выдержала и написала ему про всё: как мама опустилась, как внушала мне волчий закон – в минуту опасности волчица бросает детенышей, чтобы самой выжить; как отщипывала кусочки от моей доли хлеба и выгнала меня, когда я потеряла свою хлебную карточку; как она требовала, чтобы ты, Витька, научился воровать и делился наворованным с ней. Помнишь? Он поэтому и не упоминает о маме, чтобы не огорчать меня. Я ведь у него теперь одна…

Эльза разрыдалась и уткнулась головой Виктору в плечо.

– Ну-ну. А может, ты зря написала всю правду? Она ведь с ума сошла от голода. Можно было бы что-нибудь другое выдумать: в ту зиму всякое было. Ты подумала, как он пережил все это, узнав о Марии Яковлевне? Сама говорила, что он очень любил ее.

Эльза рывком подняла голову и уставилась заплаканными глазами на Виктора. В них появилась тень сомнения, растерянности.

– Не смей издеваться надо мной!

Она вскочила и опрометью бросилась из комнаты.

…В очередной партии писем пришел «фронтовой треугольник» с необычным адресом: «Томская область, д. Ягодное, директору детдома, эвакуированного из Ленинграда в период 1.06. 42 по 1.12.42». К письмам с обратным адресом «Полевая почта…» у персонала было особое отношение: их читали вслух у директора в кабинете.

«Уважаемый директор! – начиналось письмо, написанное химическим карандашом. – Пишу Вам на развалинах моего дома № 12, что на Прилукской улице. Три дня назад, после серьезного ранения и трехмесячного пребывания в госпитале, получил разрешение поехать в Ленинград, чтобы навести справки о семье, с которой потерял связь с конца сентября 1941 г. Пишу двенадцатое письмо, а нужно еще тридцать четыре, ровно столько, сколько, мне сообщили, было эвакуировано из Ленинграда детских домов. Пишу и плачу и буду писать до изнеможения, до смерти, пока не найду свою единственную, оставшуюся в живых дочь, ради которой цепляюсь за жизнь. Сейчас мне известно, что в ноябре 41 года от голода умерли моя жена и пятилетний сын, что полуторагодовалую доченьку Светочку вместе с продуктовыми карточками тогда же взяла соседка, работница трикотажной фабрики.

Во время артобстрела соседку нашли убитой недалеко от дома. Дворник вынужден был отдать мою дочь дружинницам, собиравшим трупы погибших, и просил сообщить, в какой детский дом ее отдадут. Девушки добросовестно выполнили его просьбу, а дворник добросовестно записал сообщение в домовую книгу.