Книга Эксперимент «Исола», страница 35 – Оса Авдич

Однажды Нур позвонила мне, и разговор вышел странный. Она попросила заехать к ней домой и проводить ее в больницу. Это было на нее не похоже – она всегда очень гордилась, что не болеет. Когда я приехала к ней, дверь оказалась не заперта, а в квартире стоял затхлый запах. Я позвала Нур, но ответа не получила. Посуда, похоже, стояла в кухонной раковине уже много дней. К обертке на столе присохли остатки масла. Я на цыпочках прокралась в спальню. Нур спала в кровати. Я не видела ее спящей с самого своего детства. Ее черты стали мягкими и спокойными, морщинка между бровями разгладилась. А в остальном она выглядела ужасающе. Лицо было бледное, почти серо-зеленое, кожа на руках, казалось, стала на несколько размеров больше. Наверное, Нур болела уже очень долго. В комнате стоял сладковатый запах немытого тела, на полу возле кровати теснились стаканы, чашки, тарелки, валялись упаковки из-под болеутоляющего. Я присела на край кровати, взяла Нур за руку. Не знаю, я ли ее разбудила, но через некоторое время она как будто почувствовала, что я в комнате. Нур сонно повернула голову и посмотрела на меня.

– Анна? – Поначалу она, кажется, удивилась.

– Давно болеешь?

Нур непонимающе смотрела на меня.

– Ты давно болеешь? – повторила я.

Нур кашлянула. Я протянула ей стакан – тот, где вода казалась посвежее. Нур взяла стакан, приподняла голову, чтобы отпить, потом снова опустилась на подушку и посмотрела на меня.

– Анна, помоги мне съездить в больницу. Мне надо на освидетельствование.

– Осмотр, – поправила я ее. – Тебе надо на осмотр. Ты больна.

Нур раздраженно мотнула головой.

– Нет, нет, меня должны освидетельствовать. Оформить досрочную пенсию.

У Нур был решительный вид. Привычная морщинка снова легла между бровями. Я ничего не понимала.

– Нур, ты просто заболела. Почему тебе должны дать досрочную пенсию?

– Должны. – Нур сжала губы и стала похожа на упрямого ребенка. – Сейчас – должны.

До меня вдруг дошло.

– Нет, – выговорила я, похолодев.

– Да. – Нур решительно смотрела мне в глаза.

Мы долго сидели, пристально глядя друг на друга. Я и раньше слышала истории о том, на какие крайности идут люди, чтобы стать бесполезными для партии и получить разрешение на выезд. Но я всегда считала подобное эмигрантскими байками.

– Сядь, я посмотрю, – сказала я.

– Не надо. В больнице посмотрят.

– Я хочу посмотреть. Сядь, пожалуйста.

Нур неохотно, с усилием села в кровати. Я подняла подол ее рубашки. На пояснице у Нур оказался пятнистый компресс, от которого пахло чем-то кислым. Я осторожно отклеила пластырь; Нур слабо застонала, когда клейкая поверхность оторвалась от кожи. На месте пластыря остался сероватый след. Рана, из которой откачали слишком много спинномозговой жидкости, помещалась прямо на позвоночнике, между двумя позвонками, и она гноилась.

– Сиди ровно, я промою.

Нур не протестовала – она только тяжело дышала. Я сходила в ванную, смочила бумажные салфетки теплой водой; порывшись в шкафчике, нашла марлю и бинты и вернулась в спальню. Нур сидела, как я ее оставила. Черные волосы свисали вперед, и я не видела выражения ее лица.

– Мне трудно ходить, – сказала она вдруг. – Тебе придется поддерживать меня.

– Как ты себя чувствуешь? Болит где-нибудь?

– Голова болит. Но так и должно быть.

– Ты что, не могла уронить утюг на ногу? – Я осторожно погладила ее по голове. Нур покачала головой.

– Не будь дурой. Переломы лечат. А мне нужно что-то на всю жизнь.

Я осторожно промыла рану. Она выглядела отвратительно. Я хотела спросить, кто делал операцию, но знала, что Нур ничего не скажет – и, наверное, к лучшему. Этому человеку могло бы не поздоровиться, а если бы я его знала, то не поздоровилось бы уже мне.

– Ненормальная, – мягко сказала я.

Конечно, она ненормальная. И все-таки.

– Он мой отец, – тихо сказала Нур. – Я не могу бросить его умирать в одиночестве.

Я наложила новую повязку и погладила Нур по спине. Потом поправила подушки, чтобы самая мягкая пришлась под позвоночник.

– Можешь снова лечь.

Нур со вздохом опустилась на подушки и строго посмотрела на меня.

– Если хочешь знать, я бы сделала то же самое ради тебя. А ты – ради меня. Это и есть порядочность.

– Знаю, – сказала я.

Больше я ничего не говорила. Просто посидела какое-то время на краю кровати.

В больнице, конечно, началось кино. Первый врач, обследовавший Нур, позвал второго. Потом явилась полиция безопасности. Меня увели в кабинет без окон, где человек в форме и в должности, оставшейся для меня загадкой, допрашивал меня несколько часов. Знала ли я о ее намерениях? Известен ли мне человек, делавший операцию? Знаю ли я, почему Нур решилась на нее? Последнее не имело смысла отрицать, они все равно уже сами все выяснили, так что я сказала как есть – что, по моему мнению, это связано с тем, что в Боснии болеет дедушка и что Нур хочет, чтобы ее отправили на пенсию; тогда она сможет поехать в Боснию и ухаживать за ним. Одни и те же вопросы и ответы снова и снова, они перемешивались, с вариациями или без. Через несколько часов я уже стояла возле больницы под густым мокрым снегом; меня отправили домой, не дав повидаться с Нур.

Потом я узнала, что Нур перевели в тюремную больницу, где держали шесть недель. Еще ей сказали (я узнала об этом много позже), что я выдала ее. Когда я через шесть недель позвонила в тюрьму, мне вдруг сообщили, что она уже дома. Нур действительно оказалась дома. С досрочной пенсией и на костылях. К тому времени дедушка уже умер, а Нур предстояло стать диссиденткой, диссиденткой, которая всегда и везде будет ходить на костылях. Мы никогда больше об этом не говорили, но я часто думала, на что может пойти человек ради своих близких.

В Кызылкуме я видела много искалеченных. Матери калечили сыновей, чтобы те остались дома, мужчины простреливали себе ноги, чтобы не оказаться на поле боя. Я видела столько трупов, что это почти – но лишь почти – стало обыденностью. Некоторые – чужаки, другие – мучительно знакомые. Некоторые настолько изувеченные, что я почти испытывала облегчение при мысли, что им не нужно жить в таком состоянии; другие, казалось, просто прилегли поспать. Были старые, были слишком молодые. Но мне и в голову не могло прийти, что иногда предпочтительно видеть труп собственными глазами, что точное знание лучше сценария “на уединенном острове куда-то делись два человека, а трупов нет”. Во всяком случае, такой представлялась мне ситуация, когда я слушала Франциску, Юна, Лотту и Генри, пытавшихся на кухне решить, что делать дальше. Полковник исчез под водой, когда лодка перевернулась, а при таком ветре выходить в море и искать его было невозможно. К тому же лодку унесло. Теперь мы были отрезаны от мира по-настоящему. Юн, кажется, не удовлетворился ответами, полученными от Генри.