Книга Зримая тьма, страница 61 – Уильям Голдинг

Вернувшись в магазин, он обнаружил, что Эдвин примостился на краю стола и болтает с Сандрой. Это зрелище вызвало у него негодование.

— Можешь идти, Сандра. Да, знаю, что рано. Но я закрываю.

Сандра, по-прежнему работая челюстями, сдернула с крючка позади стола свой вязаный балахон.

— Пока.

Он проводил ее взглядом до двери. Эдвин засмеялся.

— Все бесполезно, Сим. Я не сумел ее заинтересовать.

— Ее!..

— Почему бы и нет? Все души равноценны.

— О да. Наверное.

Я и вправду в это верю. Мы все равны. Я верю в это. Еще одна второсортная вера.

— Ты хотел поведать мне какую-то безумную идею.

— Церкви раньше строили возле святых колодцев. Иногда прямо над ними. Она, вода, была нужна людям — ее вытаскивали из-под земли в ведре, ее давала тебе земля. Не по трубе, не по милости водоснабжения. Это был природный, ключевой, чистый продукт.

— Чепуха какая-то!

— Вода была святой, потому что люди ей поклонялись. Ты не думаешь, что она должна даваться благодаря вышнему милосердию?

— Вышнее милосердие разборчиво.

— Вода — это сама святость. Была святостью.

— Сегодня у меня не религиозное настроение…

— А в нашем бедламе что найдется столь же непостижимое, неожиданное и необходимое, как вода в те времена? Тишина. Бесценная, чистая тишина.

— Применяй двойное остекление. Технический прогресс приходит на выручку.

— Точно так же, как загоняет естественную святость в цистерну и деловито выкачивает ее по трубам. Нет. Я имею в виду случайную тишину, тишину по воле случая или судьбы.

— Ты заходил туда в последние дни?

— Конечно, как только Стэнхоуп предложил нам собираться в конюшне. Там, наверху, что-то вроде лестничной площадки, куда выходят комнаты. Сквозь слуховые окошки видно неподвижный, неизменный канал с одной стороны и зелень сада — с другой. Сим, там живет тишина. Я знаю, там — тишина, и она ждет нас, ждет его. Он еще не подозревает об этом. Я приберег свою находку для него. Нас ждет святость тишины.

— Не может быть!

— Интересно, как это получается? Там тебя всякий раз посещает чувство, будто ты взрываешься из этих городских нагромождений и этого образа жизни, буквально выходишь на закрытый двор, в уединенное, углубленное в землю место, где скапливается, как в чаше, солнечный свет и тишина, словно кто-то держит все это в ладонях — кто-то, кому больше не нужно дышать.

— Это была невинность. Ты говорил — вроде кукольного чаепития. Грустно.

— Почему грустно?

— Потому что девочки выросли. Послушай, Эдвин, просто-напросто хитроумная конструкция здания особым образом отражает звук…

— Даже самолетный рев?

— Почему бы нет? Что-то связанное с внешними поверхностями. Рациональное объяснение всегда найдется.

— Ты сам сказал — невинность.

— Просто старческая сентиментальность.

— Ну, если так…

— А от девочек там что-нибудь осталось?

— Кое-какая мебель, если ты это имеешь в виду.

— Интересно. Как ты думаешь, а им было бы с нами интересно? Девочкам, я имею в виду.

— Их нет дома.

Сим хотел было поведать, что видел Софи возле своего магазина, но передумал. На лице Эдвина всякий раз, когда при нем заводили разговор о двойняшках, отражалось глубоко запрятанное любопытство — словно несобытийная, странная, чувственная, чарующая и пикантная связь, не существующая нигде, кроме мира человеческих предположений, вдруг из тайной становилась явной, доступной изучению, прочтению, подобно книге, нет, подобно комиксу, составляя часть стародавних безумств Сима Гудчайлда.

И Сим, старый, остро чувствовавший свою старость и недовольство самим собой, так же, как и всем миром, совершил насилие над привычной скрытностью и приоткрыл уголок комикса:

— Я раньше был в них влюблен.

Вот так — откровенно, ошеломляюще.

— То есть… не то, что ты мог бы подумать. Они были прелестны, их хотелось лелеять. Не знаю… они по-прежнему такие… по крайней мере та, брюнеточка, Софи была такой, когда я в последний раз ее видел. Светленькая, Тони — она-то пропала…

— Ах ты, старый романтик!

— Просто отцовский инстинкт. А Стэнхоуп — сам знаешь, ему на них и вправду наплевать, я уверен; к тому же все эти его женщины… впрочем, это было давно. Чувствовалось, что малышками пренебрегали. Ты только ради Бога не подумай…

— Я и не думаю. Нет, нет.

— Не то что бы…

— Само собой.

— Если ты меня понимаешь.

— Целиком и полностью.

— Видишь ли, моя дочь — наши дети — были гораздо старше…

— Да. Ясно.

— И когда практически рядом с тобой живут две такие очаровательные девчушки, вполне естественно, что…

— Конечно.

Наступила долгая пауза. Ее прервал Эдвин.

— Я подумал — соберемся завтра, если это тебе удобно. У него как раз будет свободный вечер.

— Хорошо, если Рут поправится.

— Она придет?

— Я имел в виду — если ее можно будет оставить одну. А Эдвина?

— О, нет! Определенно нет. Ты же знаешь Эдвину. Понимаешь, она его видела. Минуту или две, не больше. Она так, так…

— Чувствительна. Понимаю… Не представляю себе, как она может работать в больнице. То, что ей приходится там видеть…

— Да, та еще пытка. Но для нее есть разница. Она сама мне потом так сказала. Если бы он был пациентом, она бы относилась к нему иначе. Понимаешь?

— Да, понимаю.

— А когда она не на работе — это совсем другое дело.

— Ну да.

— Конечно, при крайней необходимости…

— Я понимаю.

— Так что, боюсь, мы будем втроем. Не густо, если вспомнить старые времена.

— Может быть, Эдвина согласится прийти посидеть с Рут?

— Сам знаешь, как она боится микробов. Понимаешь, она храбрая как лев, но микробы ее приводят в ужас. Вирусы — нет. Только микробы.

— Да, это логично. Микробы противнее вирусов. У микробов, вероятно, тоже бывают вирусы, как ты полагаешь?

— У нее попросту фобия.

— Она ведь не комитет. Как и большинство женщин. А ты — комитет, Эдвин? Я — да.

— Не понимаю, о чем ты.

— Все просто. Различные принципы веры. Умножь число членов комитета на число принципов веры…