Онлайн книга «Последствия»
|
Люберт понимал, что Бернэм – человек умный. Понимал, что Бернэм знает, почему он ответил на этот вопрос так, как ответил, – потому что вопрос нелепый. Заполняя анкету, Люберт прочитал этот пункт дважды – думал, что дело может быть в неверном переводе или вопрос вставили специально, чтобы проверить именно его. В конце концов он решил, что эту ерунду сочинил какой-нибудь разгильдяй в Уайтхолле или Вашингтоне. И что она не заслуживает серьезного ответа. – Итак? – Тот, кто посчитал, что это хороший вопрос… он, должно быть, пошутил. Или имел свое представление о том, каково… – Вопрос абсолютно серьезный, герр Люберт. “Отразились ли бомбардировки на вашем здоровье и здоровье вашей семьи?” Если вы хотите вернуться к профессиональной деятельности, мы должны быть уверены, что у вас все в порядке с психическим здоровьем. Восклицательные знаки едва ли можно интерпретировать как признак стабильной психики. – Думаю, майор, бомбардировка отразилась на здоровье моей жены. Она погибла, вместе с другими сорока тысячами горожан, в июле 1943-го. В тот день британцы уничтожили этот город огненным смерчем. Бернэма это заявление никак не тронуло, но он с готовностью ухватился за поднятую Любертом тему. – Поговорим о вашей жене. Для архитектора жилых зданий вы очень неплохо устроились. У вас собрание предметов искусства. В том числе работы Леже, Нольде. Я так полагаю, деньги были ее? – Да. Она была из богатой семьи. – И откуда у них такое богатство? – Они занимались торговлей. – Чем торговали? И с кем? – Всем. Они владели несколькими грузовыми терминалами. – Которые использовались для перевозки нацистского оружия. – С 1933-го они торговали тем, чем им велели. – Люберт мог бы напомнить, что многие из тех кораблей ходили и в Англию, но майор, конечно, и сам прекрасно это знал. – То есть ваше художественное собрание оплачено за счет нацистской торговли? Какая простая математика, уравнение, всегда заканчивающееся “равно виновен”. Числа и дроби значения не имели. Люберт покачал головой: – Гамбург всегда был торговым городом, это обычная коммерция. Мы не были связаны с нацистской партией. Только брат Клаудии… – Да. – Бернэм открыл соответствующую страницу. – Мартин Фромм. Люберт не хотел писать ни имя своего шурина, ни его должность – гауляйтер. В опроснике недостало бы места для характеристики амбиций Мартина и того потрясения, каким стало для семьи его вступление в партию. – Перейдем к другому вопросу. “Надеялись ли вы на победу Германии?” Вы написали… так… “Я хотел скорейшего окончания войны”. – Разумеется. Все хотели. – Вы хотели, чтобы Германия победила? – Я был – и остаюсь – патриотом, но это не значит, что я – нацист. – Это уже софистика. В 1939-м каждый патриот был нацистом. – Я не хотел войны. – Расскажите о вашей дочери. Да, этот дознаватель знал, как поиграть на нервах. Люберт уже чувствовал, что теряет под собой опору. – А что не так с моей дочерью? – Полагаю, бомбежки сказались и на ней. Да и потеря матери… – Она… до сих пор… злится. – Впервые за время собеседования Люберт заговорил неуверенно. – И ей трудно смириться с необходимостью делить дом с англичанами. – Злится? Из-за оккупации? – Злится из-за того, что лишилась матери. – Она состояла в Юнгмедельбунд. Люберт не хотел писать об этом, но от факта не уйдешь. – С 1936 года это было обязательно. – И вы ее не остановили? – Мы… у нас с женой были из-за этого разногласия. Я возражал, но в конце концов ничего другого нам не оставалось. Мне тяжело это сознавать. Но отказ был бы воспринят как измена. И тогда было бы еще хуже. – Человек чести и совести выбрал бы не зло, а тюрьму, разве нет? – Вы, майор, похоже, вознамерились признать меня виновным если не в одном, так в другом. – Ваша вина, герр Люберт, для меня заключается лишь в вопросе ее глубины. Моя работа состоит в том, чтобы определить ее цвет, ее оттенок. Скажите – мне и впрямь интересно, – как вам удается уживаться с бывшим врагом? – Они вежливы с нами. – Как чувствует себя ваша дочь? – Ей такое положение не нравится. – В чем это проявляется? – Она… Она не ценит… не понимает, как нам повезло остаться в своем доме. – А с чего бы ей это ценить? После случившегося с ее матерью… Чем она сейчас занимается, ведь школа закрыта? – Работает на расчистке города. – Когда вы видите все эти руины, не закрадывается мысль, что архитектура – бессмысленное занятие? Уверены, что хотите продолжать прежнюю карьеру? – Я не очень-то гожусь на что-то другое. Мне бы хотелось участвовать в восстановлении города. Заводской рабочий из меня получится никудышный. – Скучаете по тем денькам, когда строили летние виллы для партийных боссов? Да, ему нравились те времена, когда заказы на летние виллы следовали один за другим – в том числе на “небольшой дворец” для Харольда Армфельда, производителя оружия, – но работы невоенного профиля недоставало. – После 1933-го возможностей было немного. К тому же та архитектурная школа, к которой я принадлежу, симпатиями партии не пользовалась. Бернэм перевернул еще несколько страниц опросника. – Скучаете по прошлому? – Из прошлого, майор, я скучаю только по жене. – А как же добрые старые деньки? – Не представляю, какие именно деньки вы имеете в виду. После 1933-го для большинства из нас Германия стала тюрьмой. Бернэм выпрямился, выдвинул ящик стола, достал папку с фотографиями и, бросив их на стол, разложил наподобие карт. – Тюрьмой вроде этой? Он взял фотографию похожего на скелет еврея в лагерной форме. Потом другую. Третью. Показывая снимки, Бернэм пристально смотрел на Люберта – какой будет его реакция. Люберт уже видел эти фотографии в первые послевоенные месяцы, их вешали на стены на всеобщее обозрение. Он взглянул на них и отвел глаза. – Какие бы неудобства вы ни претерпели, герр Люберт, не советую сравнивать их с теми, что выпали на долю этих людей. Бернэм снова взял опросник и открыл последнюю страницу: – Вижу, вы ничего не написали в графе “Прочие замечания”. Нет желания добавить что-то теперь? Изобразив в меру способностей сожаление, Люберт покачал головой и ответил со всей возможной любезностью: |