Книга Все меняется, страница 39 – Элизабет Говард

* * *

– Но ты ведь даже не собирался говорить мне, так?

– Не собирался, потому что уже ничего нет, все позади, кончено.

– Стало быть, все эти недели лжи ничего не значат.

– Значат, разумеется, – для меня. Но мне страшно не хотелось расстраивать тебя.

– Расстраивать меня! – Ее попытка жестко и коротко рассмеяться стала всхлипом. Она была одета не в обычную домашнюю одежду, а в серый вельветовый сарафан поверх бледно-серой рубашки. И причесана. Должно быть, весь день ждала, когда потребует у него объяснений, догадался он, и явно много плакала. Он испытал прилив жалости к ней. Она отослала Берти и Гарриет в гости с ночевкой, поэтому провела несколько часов наедине с проклятым письмом. А он лучше, чем кто-либо, знал, что она и без того достаточно настрадалась в жизни.

– Клэри, милая, я понимаю, что тебе в это не верится, но я правда люблю тебя. И мне очень-очень жаль, что я подверг тебя таким мучениям. Это все моя проклятая беспечность…

Но она перебила:

– «Расстраивать»! «Проклятая беспечность» – нет, они тут ни при чем. Ты влюбился в другую и лгал об этом. Ты наверняка понимаешь, что все это значит…

– Но ты же могла заметить из письма, что я расстаюсь с ней! А ты, по-моему, этого не поняла.

Последовала пауза, потом она с некоторым трудом произнесла:

– Ответственность, долг и все такое не значат, что в душе ты переменился. Ты влюблен в ее «несравненную красоту – лицо, которым залюбовался бы сам Гольбейн». Ты правда любишь ее.

– И тебя люблю, дражайшая моя девочка.

– Опять ты за свое! Не может у тебя быть сразу двух «дражайших». – Она вытащила сигарету из почти пустой пачки и закурила дрожащими пальцами.

– Я кое-что выяснил, – начал он неловко: каждое слово оказывалось палкой о двух концах. – На самом деле любить двоих сразу можно. До сих пор я этого не знал.

Она встретилась с ним взглядом и уверенно произнесла:

– Я бы не смогла. Мне никогда не удавалось любить двоих сразу. Я в это не верю.

Да, она не верила. Тут он понял, что ей хочется узнать нечто крайне важное для нее, но самолюбие не позволяет спросить напрямую.

– Ты, возможно, захочешь узнать: я никогда не спал с Мелани. Ничего подобного, даже близко.

Он заметил, как ее плечи чуть расслабились, она ответила:

– Не бывает «ничего подобного, даже близко».

– Не бывает, – согласился он. – Но я думал, тебе хочется знать. – А ему хотелось заключить ее в объятия, но к прикосновениям она была еще не готова. И он вместо этого спросил: – Выпьем по бокалу вина?

– Если хочешь.

Когда он вернулся к столу с бутылкой и бокалами, она вкладывала письмо в конверт. Он разлил вино.

– Кстати, никто обо всем этом ничего не знает.

Много времени спустя он спросил:

– И почему это мы вечно сидим за кухонным столом, хотя у нас есть прелестная студия с видом на наш дивный заросший сад?

– Это с тех пор, как Берти начал ходить. Его завораживали твои краски, однажды он стащил твою палитру и разрисовал пальцами весь наш старый диван.

– Ты мне об этом не рассказывала.

(Слабая улыбка.)

– Не решалась.

– Бери свой бокал. – С бутылкой под мышкой он потянул ее за руку. – Я тебя поведу – не хочу, чтобы ты сбилась с пути. Сама знаешь, как ты разбираешься в картах, когда мы едем в машине. – Он ощутил дрожь ее руки в своей. И подумал: как я рад, что так сильно люблю ее.

Они сидели рядом, не касаясь друг друга, на старом шезлонге, обитом потертым красным бархатом. Бутылку и бокалы они пристроили на высокий табурет, сидя на котором он рисовал.

– Ну что ж, по крайней мере, у нас в саду есть нарциссы.

– Не очень-то я люблю нарциссы. По-моему, они довольно бездушные цветы – кроме самых маленьких и робких.

– Подарю тебе этих маленьких трусишек, чтобы посадить в следующем году.

– В следующем году. А-а. – Она взглянула на него и быстро отвела глаза. Долгие рыдания не украсили ее простенькое лицо: в отличие от героинь романов, она была серовато-бледной, с ярко-розовым носом и прелестными глазами в красных ободках век. В любой другой день он мог бы пошутить на этот счет, но не теперь. Сейчас ей требовались утешения и уверения, а он не знал, как их обеспечить. Время, вот что – ей нужно время.

– Что у нас на ужин?

После паузы она заговорила:

– Я подумала, и, кажется, нет ничего. Столько дел было, пока я собрала детей к папе и Зоуи… так что я даже не вспомнила… Ты же мог вообще не вернуться… – Ее глаза снова наполнились слезами, и он в новом приступе смирения осознал, сколько она вынесла и как любит его.

Любовь для Клэри всегда была серьезным и беззаветным делом. Ведь она лишилась сначала матери, потом ее отец пропадал долгие годы войны, и не просто пропадал – в семье считали его погибшим: все, кроме нее.

– Могу сводить тебя куда-нибудь на ужин, – предложил он. – Согласна?

Но она покачала головой.

В конце концов он сходил в индийский ресторанчик возле станции подземки Мейда-Вейл и принес им обоим карри с курятиной, дхала, риса и несколько лепешек пападам, разломавшихся в бумажном пакете. По пути туда, в ожидании и на обратном пути он раз десять решил не думать о том, каково сейчас Мелани, в итоге каждый раз вновь вспоминал ее.

Она явно догадалась, что все это не к добру, и теперь со страхом, тревогой и отчаянием пыталась представить, что там, в этом ужасном письме.

Он надписал адрес, запечатал конверт и наклеил марку – ее пришлось просить у Клэри, и та выдала марку, не глядя на него. (Теперь письмо было уже благополучно отправлено.)

Я вел себя по отношению к ней как дерьмо, значит, в каком-то смысле я и есть оно самое. Открывать новую страницу так трудно потому, что никогда не знаешь, что там, на ней. И он снова порадовался тому, что настолько сильно любит Клэри. Хотя бы в этом он был уверен. И потому задумался, как ужасно, должно быть, приходится мужьям, которые влюбляются в женщин, на которых не женаты, но и свою жену никогда не любили. Размышлять об этом долго он не смог, но собственная невероятная удача вызвала у него прилив смирения.

Все бы хорошо, вот только ужин получился не из легких.

Начался он нормально, потому что за время его отсутствия звонили дети. У них все в порядке, передала Клэри, вот только им загорелось завести белую крысу – двух белых крыс, таких как Риверс.

– Джорджи говорит, что с ним вся его жизнь изменилась. И мы, конечно, теперь хотим, чтобы изменилась и наша жизнь. – Они выхватывали друг у друга трубку, наперебой спеша посвятить ее в суть своей идеи.

– И что же сказала ты?