– Ну что за мрачное дерьмо, – буркнул Лало, который не выносил слез.
Старший Ангел завертел головой, разыскивая младшего брата.
Молодежь стояла в Новой Американской Позе: головы склонены, руки сложены на груди, с виду молящиеся монахи, но на самом деле строчат в своих смартфонах. Украдкой делают селфи и постят в социальных сетях: Я НА ПОХОРОНАХ ABUELA[125]. Люди с именами Ла Вера или Вьехо Медведь отвечали комментариями типа О, ЧЕРТОВСКИ СОЧУВСТВУЮ, MIJA!:(
Старший Ангел нашел взглядом Младшего. Тот тоже уткнулся в телефон.
* * *
16:48
Дома. Как так получается, что ты завершил целую эпоху и похоронил столетие жизни, а к ужину успел вернуться домой? Старший Ангел не мог смириться с этой подставой, на которую все они натыкались. Смерть. Какой идиотский розыгрыш. Каждый старик подходит к финальной черте, которую не видят слепые младенцы. И внезапно все стремления, поиски, страсти, мечты, страдания, труды, надежды, томления, скорби ускоряют обратный отсчет на пути к неизбежному наступлению тьмы.
Когда у тебя было впереди семьдесят лет, ничто не имело значения, хотя сам ты, наверное, считал свои переживания очень важными. Но не чувствовал жгучей потребности предпринимать какие-то действия. А потом приходит день рождения, в который ты думаешь: У меня осталось в лучшем случае двадцать лет. И эти годы тоже ускользают во тьму, до следующей мысли: У меня есть пятнадцать лет. Десять. Пять. А жена твердит: «Живи спокойно, не тревожься. Да ты прямо завтра можешь попасть под автобус! Никто не знает, когда наступит конец».
Но ты знаешь, что она точно так же, лежа в ночи рядом с тобой, подсчитывает оставшиеся годы, даже если сама не желает в этом признаться. Волнуется, что каждый приступ боли слева в груди может стать тем самым последним инфарктом. А потом оказывается, что у тебя больше не осталось никаких лет. Только дни.
И вот она, награда: осознать в самом финале, что каждая минута стоила того, чтобы сражаться за нее до последней капли крови и страсти. И большая их часть спущена в унитаз незамеченными. Он видел шестьдесят девять рождественских рассветов. Да черт их побери! Извини, Бог. Этого недостаточно. Совершенно недостаточно.
А ты заполняешь свои часы суетой. Как сейчас. Дом будто раздувается, как резиновый, как в старом мультике: музыка и пыль прорываются в трещины стыков качающихся, пляшущих стен.
Старший Ангел инспектировал свои владения.
* * *
Дети заплатили за свой собственный отдельный навес: контора, организующая свадьбы, натянула над крыльцом и частью двора белое виниловое покрытие на алюминиевых стойках. Она же установила длинные складные столы. И складные стулья. На оставшемся свободном пространстве – маленькая сцена с колонками усилителей для торжественных поздравлений и импровизированных декламаций. Под голубым пластиковым балдахином.
Машины запрудили весь квартал, но тут народ вечно толпился семьями, так что сразу не скажешь, кто здесь явился в гости к Старшему Ангелу, а кто завис, пересматривая лучшие эпизоды НФЛ, или пришел к родне на праздничное тамале[126]. Половину подъездной дорожки занимал минивэн. Старшего Ангела ввезли в дом через гараж – Лало был недоволен, потому что ворота гаража были одной из стен его спальни и, когда эта стена поднялась, его постель и прочее барахло оказались на виду у всей улицы. Впрочем, на дорожке обычно стояла пара трейлеров, так что никто не разглядел его маленькую империю. Хотя постеры «Чарджерс» свалились на пол.
Это был классический южнокалифорнийский дом в стиле «ранчо», построенный в 1958-м. В мексиканском районе к югу от Сан-Диего, между Нэшнл-Сити и Чула-Виста. Ломас Дорадас. Раньше тут жили моряки – матросы-англичане, ветераны разных войн и докеры с верфей Нэшнл-Сити. Рыбаки-баски, добывавшие тунца. Постепенно сюда стали переселяться филиппинцы, а потом они уступили место raza[127].
На всех окнах решетки, которые пугали посторонних и которых никто из местных фактически не замечал. Ни одна из бабулек на улице не желала, чтобы в дом забрался какой-нибудь мифический пачуко[128] и уволок ее коллекционные тарелки «Франклин Минт». Джон Уэйн и ангелы с огненными мечами, защищающие белокурых деток, украшали стены кухонь по всей улице.
Пальмы. Бежевые стены, местами раскрашенные под кирпич. Крытые битумом кровли. Каждый дом площадью 1250 квадратных футов. Пять типовых проектов, ради разнообразия все развернуты под разными углами. Лантана и герань, вездесущие колибри и кактусы. Перед домом Старшего Ангела на тощем газоне клонилось дерево юкки, обложенное по кругу камнями.
В каждом доме четыре спальни, гостиная, две ванные и удобная кухня-столовая, из которой раздвижная дверь ведет на задний двор размером в четверть акра. А уж там возникали мириады гаражных королевств, по мере того как безработные детки возвращались домой к Маме.
Америка, pues.
У Старшего Ангела на задний двор выходила каменная терраса, крыша которой вздымалась выше самого дома. Чахлый засохший плющ, редкие пятна алленрольфии и одинокий психоделический кактус нопаль, разросшийся до размеров диковинного доисторического дерева. Если подняться над кактусом и посмотреть на юг, то можно увидеть, как мерцают огни на радиобашне Тихуаны. В темноте даже Тихуана выглядит россыпью бриллиантов.
За все это Старший Ангел щедро заплатил.
Там во дворе стоял еще один дом, по виду и размеру как гараж. Его называли мастерской Старшего Ангела, но уже много лет никто туда не совался. На двери висел здоровенный замок. Раньше они время от времени выращивали цыплят на заднем дворе, и задняя стена мастерской была стенкой курятника, где они соорудили насесты и гнезда, чтобы куры откладывали там яйца в сено. Каждый день свежие яйца. А Перла запросто, не моргнув глазом, рубила головы цыплятам – и сразу в кастрюлю. Пока соседи не нажаловались, и тогда власти вмешались и разломали курятник.
С тех пор Лало прозвал соседей «куро-стукачи».
Перла сидела за столом на террасе и растирала ноющие колени. Свора ее собачонок крутилась вокруг, как ожившие эмпаньяды, нажравшиеся мета. «Ay, que perritos»[129], – усмехалась она. Порода чивини. Помесь чихуахуа и таксы. Минни называла их «голыми кротами», она часто водила своих детей в зоопарк и разбиралась в таких вещах. Минни бывала даже в художественном музее.
Перла наблюдала, как собачки то и дело поднимаются на задние лапы и пританцовывают вокруг лодыжек рабочих.
Ей не хотелось остаток дня вспоминать о кладбище.
– Mija, – позвала она Минни. – Минерва! Café, si? Por favor, mi amor[130].
Минерва, мысленно фыркнула Минни. Почему ей досталось такое идиотское имя?
– Уже, ма! – отозвалась она. – Сейчас несу!
– Que?
Перла жила в Соединенных Штатах всего лишь сорок один год – не могла же она зубрить английский ночи напролет.
