Книга Ведьмин ключ, страница 42 – Глеб Пакулов

– Ага-а! – каждый город, каждый населённый пункт встречал радостным криком Котька. – Серёжа – ура! Костя – ура!!

Так и застали его отец с матерью – орущим оглашенно под репродуктором. Мать поцеловала, шепча что-то о счастье, отец исколол усами, прошелся щекой по щеке, как тёркой. Облобызал и пришедший с ними Дымокур, отравил табачной гарью. Повезло нынче Котьке на поцелуи.

– Не грех бы в честь праздничка и вспрыснуть, – весело сказал Осип Иванович и подмигнул Дымокуру. – Не возражаешь, Устинья?

– Да чё она будет поперёк-то идти? Как обчество, и всё тут. – Дымокур осклабился корешками прокуренных зубов, наблюдая, как Осип Иванович достаёт из запазухи полушубка зелёную фляжку, как бережно – не упала бы – выставляет на стол.

– И разживутся где-то!

– Литра плавает по дну! – Дымокур потёр ладонями, упал в них лицом и чихнул.

– Правда твоя, – кивнул Осип Иванович.

– Ничо-о, – успокоил он Ульяну Егоровну и мосластой рукой подоил бороду. – Мы ещё добудем, по стратегии.

Поняла Устинья Егоровна, на какие-такие золотые приобрели они выпивку, посмотрела улыбчиво на Котьку, дескать, пусть их пропивают, ты у меня надёжный зато. Наклонясь к нему, шепнула: – Отец хвастал, эва какую рыбину выволок, пирог заверну, мучка есть.

– Пейте, благословясь. – Мать засуетилась, собирая на стол нехитрую закуску. – То-то сон сегодня высмотрела. Ровно знамёна кто развесил, всё красно да ало. И вот оно – знамение.

– Верно, Устиньюшка, – поддержал Дымокур, пристраивая у порога свою огромную доху. – Знамение, оно завсегда наперёд являться должно. Перед импиристической эвон какая метла огненная, аж прутовьё топорщится, на небо явилась. А вот я, намедни, иду – а оно под ноги…

– Садитесь, мужики, – вмешалась Устинья Егоровна, зная, что, не сбей сразу с толку Филиппа Семёновича, будет чепуху городить, изведёт совсем.

– Теперича, значится, так, – щурясь на фляжку в руках Осипа Ивановича, гнул своё Дымокур. – Иду я, а оно под ноги – шасть! Голос подаёт, а ни на что не похоже, нет таких звуков ни у кого в наличии. Нагнулся я, батюшки мои, Верещуха!

– А что оно такое?

– Ты, Оха, лей, лей. – Дымокур пригнул его руку. – А Верещуха-то. А кто его знает, что это такое. Верещуха – и всё.

– Чудно! – Осип Иванович пожал плечами, хмыкнул.

Буль-буль-буль – и полнёшеньки стаканы, водка в них колышется, свет отбрасывает, аж зажмурились мужики. «Ну-у!» – сказали. Удодов опять бородёнку подоил, только теперь торопливо, и – цап стакан, потушил его грани плоскими пальцами. Устинья Егоровна тоже рюмочку подняла, чокнулась.

– По полному, за победу полную! – складно провозгласил Осип Иванович и быстро выпил. Мать губы помочила, сморщилась и, отчаянно махнув рукой, допила. Дымокур пил долго, сквозь зубы цедил, растягивал редкое теперь удовольствие.

Котька сидел с краю стола, доедал суп, прикусывая от хлебца, оладушки холодные приберегал, откусывал по малюсенькому кусочку: не хотел, чтоб попросили из-за стола до того, как отец, состроив уморительно серьёзную физиономию, начнёт выпытывать у фантазёра Удодова, что это ещё такое – Верещя.

Дымокур вынул из кармана головку чеснока, размял в ладонях, раскатил по столешнице белые зубочки. Осип Иванович натёр хлебную корочку чесночинкой, хитро, с улыбочкой начал приступать к Дымокуру:

– Так всё-таки на что оно похоже? Может, кошка была? Так она должна мяукать, натурально.

– Кто её знает, – уклонился Филипп Семёнович. – Может и кошкой перекинуться. Вот и кумекай, что он и кто. Всякое обличье у ей в запасе. Но раз увидел да признал в ей Верещуху – быть в богатстве и радости. Радость у нас есть, а богатство наживём, верно, Устинья.

Постучалась и вошла Катя Скорова. Первым делом – объятия и поцелуи. Что ни говори, а Катюша почти член семьи.

– В клуб идёмте. Неля просила сказать – обязательно надо прийти. Военные приехали, над которыми фабрика шествует, будут подробности сообщать, даже концерт красноармейский привезли.

– Собирайся, мать! – приказал чуть захмелевший Осип Иванович. – В штанах я этих пойду, а рубаху новую давай. Ну-ка, Филипп, быстренько досидим и двинем. Ты, Катюша, скажи Неле – идём.

Вышли из дому чинно, по-семейному: отец впереди, за ним мать, следом Котька. По улице к клубу валил народ. Костроминых окликнули, запоздравляли, смешали с толпой. Котька отстал, выглядывал идущую рядом с тёткой Вику, подождал их и пошел чуть впереди, мол, вот он я, начал провожать, как и сказал.

С Вальховской раскланивались – уважали её в посёлке. Помешательство её было тихое, незаметное. И работу не бросила. Ретуширует в фотомастерской негативы. Что там она колдовала за своим столом со стеклянной крышкой, а получается: перед аппаратом, на раздвижную треногу прикрученном, садятся осунувшиеся, до срока постаревшие люди, а получат бойцы карточки – гладкие все, красивые. Удивлённым родителям говорила: «Я тут тоже фронт держу, чтоб к сердцам бойцов боль за вас не подступала».

– Мальчик, – услышал Котька голос учителки и хотел было поддать шагу.

– Слышишь? – Это уже Вика. И за рукав теребит.

Он приостановился, пошёл рядом. Викина тётка взяла его под руку, заглянула в лицо.

– Спасибо. – Она пожала Котькин локоть и больше не сказала ни слова. Так и до клуба дошли. Тут Котька втёрся в толпу дружков-сверстников, огляделся, но Удода не увидел. Очень не хотелось сегодня встретить его. Ведь если приставать начнёт, то вроде бы по делу: выходит, Вику он у Ваньки и вправду отбил. Ну как же не отбил, сказал ей: буду провожать, и сегодня, все видели, шёл с ней до самого клуба.

К дверям протискивался Илларион Трясейкин. Был он в белом полушубке, шапке белой, над головой держал фотокор.

– Ну-ка, огольцы, дай пройти! – бодро покрикивал он, расталкивая парнишек. Локтем задел Котькину шапку, она свалилась.

Обозлился Котька, просунул валенок между чьих-то ног и подсёк Трясейкина подножкой. Илларион повалился на мальчишек, моментально сделалась куча мала. Кто-то сдёрнул с него валенок и теперь он прыгал у дверей на одной ноге, ругался, кутая жёлтую ступню краем полушубка. Откуда-то прилетел катанок, Илька поймал его, обулся и подскочил к Котьке:

– В колонию захотел, поросёнок? – закричал он и сдунул с фотокора налипший снег. – Так я это мигом устрою! Я найду для тебя спецспособ!

Неожиданно пришла подмога – сзади Котьки раздался голос Удодова:

– Ты цё кричишь? Это я тебя завалил! Цё, не веришь?

Илька, погрозив Котьке кулаком, скрылся в клубе. Ребятня тоже стала протискиваться в помещение, успеть бы занять хорошие места перед сценой. Клуб был битком набит людьми, но мальчишки, юркий народец, просочились в зал и вот уже сидят на полу, ног не вытянуть, поджимай под себя калачиком.

Прямо перед ними трибуна, красным сатином обитая, вправо от неё стол, тоже в красном, а сидят за ним уважаемые люди: директор спичечной фабрики товарищ Сысоев, однорукий парторг Александр Павлович с орденом Красной Звезды на диагоналевой гимнастёрке. Тут же гости – пехотные командиры и военморы с базы КАФ. Прямая и строгая смотрит в зал женщина, прибывшая из горкома. Здесь и Филипп Семёнович с орденом на алой подкладке. Ванька, когда увидел его в президиуме, толкнул плечом Котьку, дескать, видел наших? Котька в ответ только большой палец показал. Сегодня ему все нравились, кроме Трясейкина. Ну да ладно. Теперь скоро конец войне, вернётся Серёга, женится на Кате. А то надоело уже врать в письмах, что Илька в посёлке не показывается. И не покажется, как увидит у Серёги медаль, правда, не написал какую. На войне заслужил, значит, боевую. Например, «За отвагу». Какую ж ему дадут, он вон какой смелый в парнях рос.