Книга Станция на пути туда, где лучше, страница 36 – Бенджамин Вуд

– Сворачивай, остановимся здесь.

Несколько сот метров – и вот она, полоска асфальта длиной с плавательный бассейн, а шириной с проход в универмаге. Кью-Си, сбавив скорость, завел машину на стоянку. Мы долго стояли на пустой площадке и чего-то ждали. По шоссе сновали автомобили, то на север, то на юг.

– Здесь ее и высадим, – сказал отец. – До станции пусть сама топает.

– Ладно. Хорошо, – сказал Кью-Си. – Хорошо.

– У меня нет с собой денег, – возразила Хлоя.

– Что?

– Денег на билет.

– Я ей дам, – сказал Кью-Си. И полез в карман джинсов.

– Руки на руль! – прикрикнул отец.

– Я за бумажником.

– Обойдется она без твоих денег.

– У меня есть немного! – выпалил я. – В ботинке. Двадцатка.

Отец хмыкнул:

– А-а, и давно?

Эти деньги мама называла “подушкой безопасности” – небольшая подстраховка на черный день. Год назад она написала на конверте: “Валюта Аокси”, чтобы я их не тратил на сладости, и проверяла регулярно, на месте ли они. У меня так и не хватило духу ей рассказать, что единственная валюта на Аокси – рукопожатие. Она любила маленькие родительские хитрости – всякие способы незаметно подготовить меня к взрослой жизни. Думаю, денег она мне оставляла на менее серьезный повод – скажем, на такси до дома бабушки с дедушкой, если вдруг она задержится на работе. А я готов был истратить их на билет для женщины, которую взял в заложницы мой отец.

– Давай сюда, – распорядился отец, – поглядим.

Пришлось вытащить купюру из-под стельки. Когда я протянул отцу бумажку, он прищурился и долго-долго ее разглядывал, не прикасаясь.

– Брось на коврик, – приказал он, и я швырнул купюру ему под ноги. – Для ребенка целое состояние, а ты молчал. – Он не спускал с бумажки глаз. – Могли бы с тобой истратить. – Он не спешил подобрать купюру. – Ладно, я передумал. Кью-Си, вылезай.

– Что?

– Оставь ключ в зажигании и выходи из машины. И топай через все поле вон до того дерева – видишь? – Кью-Си нагнулся, выглянул в мое окно. Там, где разбитая грунтовка уходила в низкие облака, рос дуб, а вокруг темнели валуны. – Как дойдешь, я ее выпущу. И жди ее там. Купишь ей билет на поезд, все равно куда. Когда она подойдет к тебе, делайте что хотите, но если попытаешься нарушить мое условие, то я ее изувечу, и виноват будешь ты. Понял?

Кью-Си втянул воздух, глянул на меня обреченно.

– Да. А он?

– Поедет домой.

Я прикинул, далеко ли до дуба. Метров пятьсот, примерно как от нашего палисадника до храма Святого Иоанна. Шесть минут ходу, три минуты, если бежать изо всех сил.

– Знаешь, тебе тяжело теперь доверять, Фрэн, ей-богу, – сказал Кью-Си. – Откуда мне знать, сдержишь ли ты слово?

– Сообразишь как-нибудь.

Кью-Си затопал по коврику.

– Нет уж, мне нужна уверенность. Дай мне нож. Я их здесь с тобой не оставлю, пока у тебя нож.

– Я его отдам Дэниэлу. Выйди из машины, я передам нож Дэну, а ты шагай к дубу. Идет?

Кью-Си подумал.

– Ладно.

Хлоя задергалась, пытаясь вырваться, ноздри ее раздувались.

– Ш-ш-ш! – Отец чмокнул ее в макушку, а Хлоя все рвалась. – Ш-ш-ш, успокойся. – Если не знать, в чем дело, можно было бы решить, что это проявление нежности. – А то весь день провозимся, так?

Кью-Си отстегнулся, ремень соскользнул с плеча. Он похлопал по рулевой колонке, оглядел меня и сказал:

– Ну, прощай, парень, будь счастлив! – И, открыв дверцу, ступил на асфальт. Встал возле заднего окна, забарабанил в стекло.

Отец отодвинул нож от Хлои, другой рукой схватил ее за горло.

– Дэн, протяни руку, – велел он, и я смотрел, как обойный нож ложится в мою раскрытую ладонь, будто в замедленной съемке. Нож был горячий, увесистый, влажный от пота. Отец приложил к стеклу пустую ладонь, и Кью-Си двинулся прочь от машины.

Вот он переступил через низкий железный барьер и вломился в высокие заросли чертополоха и ежевики. Помедлил перед колючей проволокой, огораживающей пастбище, перелез неуклюже и, быстро оглянувшись, стал продираться сквозь высокую траву к открытому участку.

– А про блокировку он забыл, – спохватился отец. – Придется тебе нас выпустить.

Дух в машине стоял тяжелый, просто не передать, пахло едким потом, испарениями. Мама, должно быть, уже проверила автоответчик. Почует ли она по моему грустному голосу, что я в беде? Мне всегда казалось, что у нее дар угадывать мои мысли раньше, чем те придут мне в голову, – может быть, она уже спешит сюда вместе с полицией.

Отец еще сильней стиснул Хлое горло, та постанывала, тихонько и жутко. Хотелось ее успокоить, но как, я не знал. Я глянул на лезвие, нет ли на нем крови, – крови не было. Повернувшись к Хлое, я увидел, что белки ее глаз покраснели как от усталости.

– Неважно, что вы натворили, – сказал я ей. Хотелось ее ободрить, а она только расплакалась. – Все будет хорошо.

– Слишком далеко все зашло, – сказал отец.

Я пропустил его слова мимо ушей.

Кью-Си еще не дошел до дуба.

– Обидней всего, что я эту работу любил. И был настоящим профи, мать твою, – продолжал отец. – Настоящим. А Палмер даже не соизволил со мной объясниться – сделал вид, будто меня нет, и все. “Он ведь даже не в штате? Тогда все просто, больше он здесь не работает”. Спорим, он и с Евой не говорил. Разыскал бы любого из нас двоих и сказал: “Дошел до меня слушок…” – и мы бы ему объяснили, что к чему. Занимался бы я и дальше любимым делом. Но кому из нас поверят – мне или ей? Взгляни на нее. Взгляни, какая она сейчас. Тише воды, ниже травы, а? Тихоня-гримерша, в чужие дела не суется. Да где там! Она совсем не такая, а мелочная, мстительная, она… – Он осекся – может быть, поймал свое отражение в стекле машины и, увидев себя со стороны, понял, насколько он нелеп – насильно удерживает в машине женщину и разглагольствует, до чего она мстительная; словом, я рад был, что он замолчал. Он зашел с другого конца: – Ты прав, ерунда все это. Надо было рассказать тебе начистоту, а там будь что будет. Но чем больше ударов на тебя сыплется ни за что ни про что, тем трудней их сносить. Боль накапливается. Я тебе уже говорил – бывает, весь мир будто против тебя, чинит тебе препятствия. Раз за разом. И с каждым разом все труднее встать, отряхнуться и идти дальше. Я не дурак – знаю, сам себе яму вырыл. Но теперь я поквитался – а на душе не полегчало.

– Я не верю тебе, папа.

– Ну что ж, – вздохнул отец. – Ни ты не веришь, ни весь мир не верит, так?

К горлу подкатила знакомая тошнота.

Отец смотрел в окно, на зеленые поля.

– Не могу я ее сейчас выпустить, понимаешь? Если выпущу, она побежит прямиком в полицию, заявит на меня и меня сцапают. Тогда конец. Вот что, хватит с меня ударов. Не хочу быть как Паско – угодить за решетку лишь за то, что никто не удосужился взять и спросить: “Это и вправду твоих рук дело?” Я пойду до конца. До конца. Иначе нельзя.