Онлайн книга «Тайна булгаковского «Мастера…»»
|
Кто‑то из наиболее дотошных редакторов вполне мог обратить внимание и на типично булгаковский финал. Мог, вчитываясь в слова: «… посылаю ему свой прощальный привет]», попытаться понять загадочный смысл букв «П», обступающих «Е» и «С»: П.Е.С.П.П. Как бы там ни было, но «Жизнь господина де Мольера» заказчики встретили в штыки. В письме П.С. Попову Булгаков перечислил основные претензии, которые были предъявлены его роману: «Рассказчик мой, который ведёт биографию, назван развязным молодым человеком, который верит в колдовство и чертовщину, обладает оккультными способностями, любит альковные истории, пользуется сомнительными источниками, и, что хуже всего, склонен к роялизму». Но это ещё полбеды. А.Н. Тихонов, возглавлявший тогда редакцию ЖЗЛ, впрямую заявил Булгакову, что все его ёрнические подковырки сразу бросаются в глаза, а в исторических коллизиях… «… довольно прозрачно проступают намёки на нашу советскую действительность». Одним словом, как ни старался «одинокий литературный волк» Булгаков выкрасить свою «шкуру» в такой же, как и у всех, красный цвет, в новом его произведении современники сравнительно легко обнаружили «белую» антисоветчину. Спорить с редакцией писатель не стал. Или, выражаясь его же собственными словами… «… счёл за благо боя не принимать». А в ответ на все критические замечания написал письмо, в котором весьма миролюбиво обращался к Тихонову: «Вы сами понимаете, что, написав свою книгу налицо, я уж никак не могу переписать её наизнанку. Помилуйте!» И спокойно предлагал решить судьбу книги полюбовно: «… не надо её печатать. Похороним и забудем». Даже постоянный защитник Булгакова, Горький (он всё ещё жил в Италии), и тот, ознакомившись с «Жизнью господина де Мольера», встал на сторону А.Н. Тихонова, которому сообщил: «… с Вашей вполне обоснованной оценкой работы М.А. Булгакова совершенно согласен. Нужно не только дополнить её историческим материалом и придать её социальную значимость — нужно изменить её „игривый“ стиль. В данном виде это — не серьёзная работа и Вы совершенно правильно указываете — она будет резко осуждена». Со своей стороны обратим внимание на ещё один загадочный штрих булгаковской книги. Автор выступает в ней как достаточно квалифицированный медик: оценивает профессионализм врачей той эпохи, указывает на неправильные диагнозы и на неверные способы лечения. Но при этом почему‑то умалчивает, отчего умер его герой. Хотя знал (не мог не знать), что Мольера свела в могилу та же самая болезнь почек, от которой скончался и его отец, Афанасий Иванович. Почему об этом — ни слова? Не хотелось затрагивать слишком болезненную тему? Ответа мы, к сожалению, не знаем… Итак, судьбе было угодно, чтобы ещё одно булгаковское произведение было положено на полку. Месяцы долгого упорного труда пошли прахом. Но Мольер от себя не отпускал. 7 апреля 1933 года Булгаков писал в берлинское издательство «С. Фишер‑Ферлаг»: «… мне было бы очень интересно знать, верно ли известие в Пражской газете, что МОЛЬЕР идёт в Цюрихе?.. Будьте добры сообщить мне, поступает ли аккуратно гонорар из Риги, где в театре Русской Драмы МОЛЬЕР идёт под названием КОМЕДИАНТЫ ГО СПОДИНЫ». А 10 апреля было отправлено письмо в Париж — Замятиным: «Я написал инсценировку „Войны и мира“. Без содрогания не могу проходить теперь мимо полки, где стоит Толстой. Будь прокляты инсценировки отныне и вовеки!» Но жизнь продолжала демонстрировать свою страстную приверженность к равновесию. И, как бы в утешение за провал биографии Мольера, Московский Художественный театр неожиданно вспомнил о «Беге», предложив Булгакову заключить новый договор — при условии внесения в пьесу некоторых изменений. Надежды на улучшение Да, жизнь, вроде бы, решила вновь повернуться к Булгакову самой светлой своей стороной: «Дни Турбиных» возвратили на сцену, пошли «Мёртвые души», собрались ставить «Бег», появились заказы на сочинение новых пьес. Ещё совсем недавно о подобном чуде мечтать было нельзя. И Михаил Афанасьевич, взволнованный таким удачным поворотом своих дел, написал И.Я. Судакову, постановщику «Дней Турбиных»: «Время повернулось, мы живы, и пьеса дива, и даже более того: вот уж и „Бег“ Вы собираетесь репетировать. Ну что ж, ну что ж!». Радостная весть прилетела и из далёкого Ашхабада: 17 марта 1933 года там состоялась премьера «Дней Турбиных». А в начале лета порадовал Ташкент — известием о том, что в столице Узбекистана «Дни Турбиных» идут «е большим художественным успехом». 10 апреля Булгаков написал в Париж — Замятиным: «Вы спрашиваете, когда я собираюсь на Запад? Представьте, в последние три месяца этот вопрос мне задают многие…» Во Франции у Булгакова тоже объявилось дело — в парижском театре «Старая голубятня» захотели поставить «Зойкину квартиру». И материальное положение тоже (наконец‑то) стабилизировалось. Это позволило летом 1933‑его поделиться с Вересаевым заветной мечтой: «… я мечтаю только об одном счастливом дне, когда… я верну Вам мой остающийся долг, и ещё раз Вам скажу, что Вы сделали для меня, дорогой Викентий Викентьевич! Ох, буду я помнить годы 1929–1931! Я встал бы на ноги, если бы не необходимость покинуть чёртову яму на Пироговской. Ведь до сих пор не готова квартира в Нащокинском». «Чёртова яма» — это тогдашняя квартира Булгакова на Пироговской улице. Она давно уже раздражала его, но дом в Нащокинском переулке всё никак не могли достроить. В дневнике Гаузнера август 1933 года отмечен записью: «Поездка на Беломорстрой. Печальный Горький: меня уже кормят всякими лекарствами. В том числе и тибетскими. И от каждого хуже». Недуги беспокоили и Булгакова. В одном из писем П.С. Попову он перечислил их «поимённо»: «В моей яме живёт скверная компания: бронхит, рейматизм и чёрненькая дамочка — Нейрастения. Их выселить нельзя. Дудки! От них нужно уехать самому. Куда? Куда, Павел Сергеевич?». Елена Сергеевна чуть позже вспоминала: «Для М[ихаила] А[фанасьевича] квартира — магическое слово… Это какой‑то пунктик у него… „Ничему на свете не завидую — только хорошей квартире“». Но именно в этой неуютной «чёртовой яме» летом 1933 года Булгаковым вновь овладело непреодолимое желание творить. В том же августовском письме к Вересаеву есть строчки: «В меня же вселился бес. Уже в Ленинграде и теперь здесь, задыхаясь в моих комнатёнках, я стал мазать страницу за страницей наново тот свой уничтоженный три года назад роман. Зачем? Не знаю. Я тешу сам себя! Пусть улетит в Лету! Впрочем, я, наверно, скоро брошу это». |