Книга Тайна булгаковского «Мастера…», страница 120 – Эдуард Филатьев

Поступили предложения и от Большого театра — поработать для оперной сцены и даже перейти в штат ГАБТа. Булгаков задумался.

Тем временем МХАТ отправился на гастроли в Киев. По возвращении в Москву 14 июня 1936 года Булгаков написал Сергею Ермолинскому:

«Киев настолько ослепителен, что у меня родилось желание покинуть Москву, переселиться, чтобы дожить жизнь над Днепром.

Надо полагать, что это временная вспышка, порождённая сознанием безвыходности положения, сознанием, истерзавшем и Люсю и меня.

Интереснейшая реакция получилась, когда я сказал о своём проекте кое‑кому из МХАТа. У всех одинаково: взор диковатый, встревоженный; и полное неодобрение. Как будто я сказал что‑то даже неприличное. С большим интересом я наблюдал собеседников!

О гастролях писать не хочется, устал от театра. „Турбиных“ привезли и играют без петлюровской картины.

Марков сказал Люсе, что в прессе о „Турбиных“ решено не писать».

Елена Сергеевна уже в Москве запишет в дневнике:

«Когда сели в Киеве в поезд — я купила „Театр и драматургию“, где в передовой „Мольера“ называют „низкопробной фальшивкой “, и ещё несколько мерзостей, в том числе подлая выходка Мейерхольда по адресу М[ихаила] А[фанасьевича]».

В журнале «Театр и драматургия» приводились слова Мейерхольда о том, что МХАТ в «Мольере» «ухитрился протащить мейерхольдовщину… на идейно порочном материале», и что в театр Сатиры «пролез Булгаков».

16 июня к Булгакову вновь обратились с предложением о сотрудничестве с Большим театром. На этот раз речь шла о написании либретто оперы «Минин и Пожарский». Музыку должен был сочинять ленинградский композитор Борис Асафьев. Познакомившись с ним, Михаил Афанасьевич согласился. Запись Елены Сергеевны от 26 июля 1936 года:

«Завтра мы уезжаем из Москвы в Синоп под Сухуми. „Минин „закончен. Михаил Афанасьевич написал его ровно в месяц в дикую жару. Асафьеву либретто чрезвычайно понравилось. Он обещает немедленно начать писать музыку».

Вот что написал Булгакову сам композитор в июле 1936‑го: «Я искренне взволнован и всколыхнут Вашим либретто… Умоляю, не терзайте себя. Если б я знал, как Вас успокоить! Уверяю Вас, в моей жизни бывали «состояния», которые дают мне право сопереживать и сочувствовать Вам: ведь я тоже одиночка. Композиторы меня не признают… Музыковеды в большинстве случаев тоже. Но я знаю, что если бы только здоровья, — всё остальное я вырву из жизни. Поэтому, прежде всего, берегите себя и отдыхайте».

Однако отдыхать было некогда — время наступило такое.

Время расправ

Ещё в самом начале июня (4 числа) поэт Илья Сельвинский записал на листке настольного календаря:

О каких врагах шла речь в этом четверостишье, знал тогда каждый — в Москве вот‑вот должен был начаться судебный процесс по делу очередных подозреваемых в организации убийства Кирова. На этот раз на скамью подсудимых предстояло сесть Каменеву, Зиновьеву и их сподвижникам.

30 июля в календаре Сельвинского появилась новая заметка на память:

«Враги сами организуют в литературе разрушающую атмосферу, а потом сами подмётывают письма с воззваниями о том, что литература задыхается.

Сообщить на общемосковском совещании писателей».

«Совещания» московских писателей проходили в тот год особенно часто. Причём литераторы не столько «советовались» друг с другом, сколько давали компетентные рекомендации своим читателям, то есть всему населению страны. В этих рекомендациях речь шла о всё тех же «врагах народа». О них говорилось и в статье «Правды» от 21 августа. Статья называлась «Стереть с лица земли!». Её подписали Федин, Вишневский, Киршон, Пастернак, Леонов.

На состоявшемся в тот же день очередном общемосковском собрании писателей драматург Владимир Киршон призвал:

«Нам нужно врагов наших разоблачать и беспощадно уничтожать!»

Поэту Сельвинскому поручили сочинить резолюцию. Он сочинил её и сам же зачитал. В ней предлагалось наказать не только «левых», но и «правых»:

«Мы просим привлечь к суду бывших вождей правых. Никакой пощады провокаторам, бандитам и убийцам! Раздавить гадину!»

Завершая своё шумное мероприятие, писатели направили приветственное послание Генеральному комиссару государственной безопасности народному комиссару внутренних дел Генриху Ягоде:

«Советские писатели шлют НКВД — грозному мечу пролетарской диктатуры пламенный привет! Мы гордимся Вами, вашей верной и самоотверженной работой, без промаха разящей врага.

Мы обращаемся с требованием к суду во имя блага человечества применить к врагам народа высшую меру социальной защиты.

Федин, Павленко, Вишневский, Киршон, Пастернак, Сейфуллина».

25 августа московские литераторы провели ещё одно аналогичное собрание, на котором вновь требовали для подсудимых расстрела. А драматург Киршон даже пожалел о том, что…

«… не мы, а ГПУ арестовало писателя Эрдмана».

Многие «инженеры человеческих душ» предлагали использовать себя в качестве палачей расстрельщиков. Драматург Афиногенов заявил с трибуны:

«Этот факт физического уничтожения есть факт величайшего человеческого гуманизма. Расстрелять мерзавцев — это честь».

С Афиногеновым не согласились лишь очень немногие. К примеру, поэт Луговской:

«Я бы не хотел иметь эту честь. Но давайте ловить, а расстрелять уж сумеют!»

Заканчивая своё единодушно негодовавшее собрание, писатели приняли резолюцию, которая заканчивалась словами:

«Да здравствует Сталин! Смерть всем, кто посягнёт на его жизнь!»

5 сентября «Литературная газета» поместила стихотворение Александра Безыменского, в котором были полные гордости строки:

«Каждая пуля в Чека — моя,

каждую жертву и я убил!»

Вернувшись домой с одного их таких писательских собраний, драматург Афиногенов записал в дневнике услышанную в кулуарах историю, которая очень его поразила:

«Сын Всеволода] Иванова, 5 лет: „Если люди — от обезьяны, то первый человек от обезьяны — Ленин “».

Вся страна была в тот год взбудоражена. Все искали замаскировавшихся врагов. Всем хотелось прослыть героями.

Режиссёр Н.М. Горчаков (он ставил во МХАТе «Мольера», а в Сатире — «Ивана Васильевича») тоже не хотел оставаться в стороне. Ему казалось, что он‑то знает, что надо делать в данный момент.