Онлайн книга «Тайна булгаковского «Мастера…»»
|
«… я открыл словесный нонсенс, имеющий исторический смысл: власть советов — власть пожеланий». А эта открытая Пильняком «власть пожеланий» (гордо именовавшая себя «советской властью») продолжала укреплять своё положение. 27 марта 1922 года в Москве открылся XI съезд партии, последний съезд, на котором присутствовал Ленин. На одном из заседаний на трибуну поднялся Михаил Томский (большевистский вождь, командовавший профсоюзами) и заявил: «Нас упрекают за границей, что у нас режим одной партии. Это неверно. У нас много партий. Но в отличие от заграницы, у нас одна партия у власти, а остальные — в тюрьме». Слова высокопоставленного оратора были встречены бурными аплодисментами всех присутствовавших. Съезд завершился учреждением нового поста в руководстве партией — генерального секретаря ЦК. Им стал Иосиф Сталин. И вновь потекли будни, заполненные суетой и текучкой. Но вдруг в конце мая… Впрочем, о том майском происшествии поначалу знали очень немногие. Даже Троцкому сообщили о случившемся лишь неделю спустя. А событие между тем произошло чрезвычайное: в последней декаде мая на Ленина обрушился инсульт. Стране и остальному миру о болезни председателя Совнаркома стало известно только в середине июня, когда центральные газеты начали печатать бюллетени о состоянии здоровья вождя. Впрочем, правды в этих скупых сообщениях было мало. И потому так актуально зазвучали ёрнические строки Бориса Пильняка из его повести «Третья столица»: «… ложь в России… ложь всюду: в труде, в общественной жизни, в семейных отношениях. Лгут все: и коммунисты, и буржуа, и рабочий, и даже враги революции, вся нация русская. Что это? — массовый психоз, болезнь, слепота?» У Булгакова не было времени всерьёз задумываться над подобными вопросами: слишком много мелких житейских неурядиц ежеминутно напоминали о себе. Наиболее острой среди них была неурядица жилищная. Квартирные хлопоты Сестра Булгакова, Надежда Афанасьевна Земская, вспоминала: «Приехав в Москву в сентябре 1921 года без денег, без вещей и без крова, Михаил Афанасьевич одно время жил в Тихомировском студенческом общежитии, куда его на время устроил студент‑медик, друг семьи Булгаковых, Николай Леонидович Гладыревский. Но оставаться там долго было нельзя…» Продолжает Татьяна Николаевна: «Ночь или две мы переночевали в этом общежитии и сразу поселились на Большой Садовой. Надя ему комнату уступила». Сестра Надежда и её муж, Андрей Михайлович Земской, на какое‑то время уехали в Киев. Потому и «уступили» Булгаковым свою жилплощадь. 24 марта 1922 года Михаил Афанасьевич писал сестре Вере: «Самый ужасный вопрос в Москве — квартирный». Нехватку жилплощади в ту пору ощущали не только рядовые москвичи, но и всемогущие правители страны Советов. Л.Д.Троцкий вспоминал впоследствии: «В Кремле, как и по всей Москве, шла непрерывная борьба из‑за квартир, которых не хватало». В том же мартовском письме сестре Вере Булгаков сообщал: «Живу в комнате, оставленной мне по отъезде Андреем Земским, Большая Садовая, 10, кв. 50. Комната скверная, соседство тоже, оседлым себя не чувствую, устроиться в ней стоило больших хлопот». «Большие хлопоты» состояли в том, что требовалось «закрепить» за собой эту комнату на «законном» основании, то есть прописаться. Необходимость подобного шага Татьяна Николаевна обосновывала так: «Жилищное товарищество на Большой Садовой, дом 10, хотело выписать нас и выселить. Им просто денег было нужно, а денег у нас не было. И вот только несколько месяцев прошло, Михаил стал работать в газете, где заведовала Крупская…» Грех было не воспользоваться близостью к такому всемогущему лицу. Машинистка Ирина Сергеевна Раабен, печатавшая в те годы многие булгаковские работы, впоследствии рассказывала: «Он… решил написать письмо Надежде Константиновне Крупской. Мы с ним письмо это вместе долго сочиняли. Когда оно уже было напечатано, он мне вдруг сказал: „Знаете, пожалуй, я его лучше перепишу от руки “. И так и сделал». Встреча с женой Ленина, описанная в рассказе «Воспоминание…», произошла в тот самый момент, когда Михаил Афанасьевич носил полушубок, о котором лишний раз даже говорить не решался… «… чтобы не возбуждать в читателе чувство отвращения, которое и до сих пор терзает меня при воспоминании об этой лохматой дряни… Мой полушубок заменял мне пальто, одеяло, скатерть и постель». В этом‑то одеянии Булгаков и предстал перед Крупской: «В три часа дня я вошёл в кабинет… Надежда Константиновна в вытертой какой‑то меховой кацавейке вышла из‑за стола и посмотрела на мой полушубок. — Вы что хотите? — спросила она… — Я ничего не хочу на свете, кроме одного — совместного жительства. Меня хотят выгнать. У меня нет никаких надежд ни на кого, кроме Председателя Совета Народных Комиссаров. Убедительно прошу передать ему это заявление. И я вручил ей свой лист. Она прочитала его. — Нет, — сказала она, — такую штуку подавать Председателю Совета Народных Комиссаров? — Что же мне делать? — спросил я и уронил шапку. Надежда Константиновна взяла мой лист и написала сбоку красными чернилами: «Прошу дать ордер на совместное жительство». И подписала: Ульянова. Точка. Самое главное то, что я забыл её поблагодарить. Забыл. Криво надел шапку и вышел. Забыл… Вот оно неудобно как… Благодарю вас, Надежда Константиновна». И Булгаковых на Большой Садовой прописали. Сестра Надежда позднее рассказывала: «Земских выписали, а Михаил Афанасьевич остался на правах постоянного жильца. С ним жила и была прописана его жена — Татьяна Николаевна». Об этой с таким трудом завоёванной жилплощади Булгаков вспоминал потом часто. Это о ней устами своего героя восклицал он в «Мастере и Маргарите»: «— Уу, проклятая дыра!» Это на её описание в «Театральном романе» не пожалел он тусклых красок: «Из кухни пахло жареной бараниной, в коридоре стоял вечный, хорошо известный мне туман, в нём тускло горела под потолком лампочка». Именно в этой квартире, оставив её «родной» номер (50) и назвав «нехорошей», Булгаков поселит дьявольскую компанию во главе с Воландом. |